— Дышите. Хорошо. Не дышите. Хорошо. И как давно это с вами, Ваше Величество?
— Вакхрис, — нервным, ломким жестом запахивая рубаху — рука дрожала, — оскалил зубы Белое Пламя. — Если я позволяю к себе притрагиваться, это еще не значит, что я прощу тебе глупость и невнимательность. Сказал же! Никогда прежде, подчеркиваю — никогда прежде ничего подобного не было. То есть впервые. Самый первый в жизни раз. Повторить или достаточно?
— Тахикардия, головокружение, тошнота, — одернул простую черную мантию мэтр Вакхрис аэп Ллывид, казалось, нисколько не замечая ни злости, ни иронии, ни странной, какой-то сдавленной хрипоты в голосе императора. — Совсем вы себя не бережете, Ваше Величество. Вам бы хорошенько выспаться, променад на свежем воздухе опять же…
— Променад на свежем воздухе? Ты издеваешься, Ллывид?
— Не осмелился бы, Ваше Величество.
— Что-то ты больно наглый, Ллывид. А велю-ка я тебя колесовать, что скажешь?
— Как вам будет угодно, Ваше Императорское Величество. Но прежде, чем вы велите меня колесовать, вот, возьмите.
— Что это?
— Экстракт мелиссы. Способствует снятию нервного напряжения. Вам помочь?
— Сам справлюсь.
— Тогда, думаю, в вашем случае будет достаточно, хм, стакана.
— Ты тут? Почему ты тут? Я же сказал, сам справлюсь.
— Уже ушел, Ваше Величество.
Дверь затворилась бесшумно. Эмгыр выругался. По всем признакам, с некоторых пор в голове поселилась стайка чересчур трудоспособных дятлов. И руки дрожали. Как у последнего подзаборного пьяницы. Завязать тесемки рубахи почему-то не получалось.
Какое там до стакана.

— Ты спишь? — он постучался. Покои с Ее Величеством у них были смежные, в принципе он мог не стучаться, но почему-то решил, что так будет правильно.
Вояж на Север пришлось отложить до завтра. Перед самым отъездом, выражаясь языком мэтра аэп Ллывида, с Его Величеством приключилось «легкое недомогание». Ну да, легкое, согласился Его Величество, во всяком случае, едва ли тяжелее потопившего знаменитый неф «Гордость Тираника» айсберга.
В остальном Эмгыр не лгал. Ничего похожего никогда прежде он не испытывал. Казалось, вот-вот под его ногами разверзнутся врата ада. Лучше бы, конечно, разверзлись. Потому что тогда, пред лицом Диавола, страх — дробящий зубы, выкручивающий суставы, — этот непостижимый страх стал хотя бы адресным. Впрочем, вряд ли. Современная наука не знала ни одного практического доказательства, способного авторитетно подтвердить, кому из них двоих, Эмгыра и Диавола, кого бояться: Диаволу Эмгыра или Эмгыру Диавола.
Сплошные разочарования.
«Отравили? — задержал дыхание Его Величество. — Проморгал покушение? Страшно как... Как же это страшно…».
— Цирилла. Слышишь меня?
Не могла не слышать. Не имела права.

«Испугалась, да? — с каким-то нездоровым, надрывным весельем подумал Эмгыр, послушно следуя за этим хрупким, очаровательным видением. — А как правильно бояться в присутствии Императора добрейшая матушка тебя не научила?
Тогда я.
Для начала, милое дитя, ни в коем случае не позволяйте себе хватать Его Величество за руки. Разумеется, если ваше прикосновение не является ответным.
Потому что фамильярность в обращении с первым лицом империи, безусловно, недопустима, безусловно, преследуется, безусловно, может и будет расценена как акт агрессии…
Затем, затем, милое дитя, тебя четвертуют. Или что там у нас нынче в моде? Колесование? Сожжение?
Не помню.
Ни черта не помню».
Не помнил.
Ладони у нее оказались теплые. Расставаться не хотелось. Не хотелось расставаться с живительным теплом такой близкой, такой покорной — покорной ведь? а если прикажу повеситься? —  маленькой, но давно себе, вполне себе взрослой женщины.
Даже на мгновение.
«Старость, что ли? — думал Эмгыр, чувствуя, как по вискам, по щекам, по шее струится пот. Липкий и холодный. Неугомонный, зараза. Не капли — жирненькие, беленькие могильные черви. — Или все-таки покушение?».
Он пытался. Пытался сосредоточиться на детском лице этой взрослой, всего-навсего очень молодой женщины, почему-то не сомневаясь — так будет легче, страх отступит, в конце концов, нет, не было и не могло быть демона, способного выстоять перед красотой и юностью, перед робкой, от того вдвойне восхитительной женственностью.
— Что со мной? — усмехнулся Его Величество, понимая, что вина не хочет, бокал не удержит, что лучшим решением было бы разбить бутыль с проклятой мелиссой о голову достопочтенного мэтра, или даже вогнать в какое-нибудь прелюбопытное местечко. — Я — клятвопреступник. Нарушил собственный приказ. Не знаю, успею ли я теперь накормить твой засратый драгоценный Север прежде, чем засратые драгоценные нордлинги с морквы и брюквы переключатся на собак, кошек, крыс и, подозреваю, не то чтобы сильно желанных наследников. Голова болит. И руки дрожат. У меня! Зарраза! У меня и — тремор. Как думаешь, стоит пригласить живописца? Уникальное, неизвестное науке явление! Блядская аномалия. Извини, Цирилла, не хотел тебя пугать, — гораздо мягче улыбнулся Его Величество. — Согласно диагнозу уважаемого мэтра Ллывида, у меня «легкое недомогание».
Мэтр Вакхрис аэп Ллывид, этот странноватый человечек, который при высоком росте и вполне ладной комплекции умудрялся казаться сухоньким, крохотным, практически незаметным, был не просто лекарем, мэтр Ллывид был чародеем — и весьма талантливым. Правда, колдующим его не видели вот уже лет двести.
То бишь, с какой стороны ни глянь, ухмыльнулся Эмгыр, впечатление о себе мэтр Ллывид складывал самое что ни есть великолепное.
— Ерунда. Пройдет. И благодарю, Цирилла.
«Обезглавливают. Особ королевской крови обезглавливают. Не четвертуют, не колесуют, не вешают. Но я, конечно, не позволю. Никогда не позволю, чтобы эти худенькие плечики осиротели».

Она была близко. Так близко, что, казалось, он слышит, как чернеет ее кожа и плавится. Осторожнее! Осторожнее, мой мотылек! Перед тобой Пламя!
Она была близко. Так близко, что светлая рубашка отчего-то казалась саваном. «Умрешь при родах, — решил Эмгыр. — Умрешь при родах — это не обсуждается». Мой мотылек…
Куколка. Всего лишь куколка, и тебе не суждено — прости меня, если так будет легче: прости меня… удивительно… кто бы мог подумать, ну кто бы мог подумать… императоры тоже умеют раскаиваться — не суждено обернуться бабочкой.
Она была близко. Так близко. И горела. Горела. Горела. Мучительно, ослепительно ярко.
Не послушала. Не прислушалась.
Вспыхнула факелом.

— Дани.
— М?
— Дани!
— Что, Паветта?
— Обними меня.
Обнял.
— Поцелуй меня.
Поцеловал.
— Нет, не так. Поцелуй, как целовал раньше.
— Паветта.
— Дани.
— Я устал.
— Значит, это правда? Ты меня разлюбил? Это беременность? Почему ты больше не любишь меня, Дани?
«В сущности, Паветта я вообще никогда тебя не любил. Даже не презирал. Рассказать, почему? Рассказываю: ты — никто, Паветта. Овца. Бледная, малохольная, вечно блеющая ярка. Заткнись и радуйся. Перед тобой, знаешь ли, пламя. И еще. Хоть раз в жизни, ложась спать, согрей уже как-нибудь свои чертовы ледяные пятки».
— Ну что за глупости, радость моя? Ты прекрасна. Ты, как никогда, прекрасна. Я люблю тебя, Паветта. Больше жизни. Улыбнись. Улыбнись же… Вот, а теперь закрывай глазки.
«Так что ты там говорил, Мордред? Новая баба? Веснушчатая островитянка? Сочная и сладкая? Проверим, пожалуй. Иначе — клянусь Великим Солнцем — еще немного и я сам превращусь в барана».

— Ты закончила, Веда? Нет? Тогда продолжай. Это же такой ценный, полезный опыт — удовольствоваться отповедью царицы без царства.

Она была близкая. Такая близкая. Для умирающего мотылька — чересчур живая.

— А теперь, Веда, послушай меня. Буду краток. Плевать я хотел на твое мнение. И объясняться не собираюсь. Я делал, делаю и буду делать то и с тем, что и с кем мне Предназначено. Довольна? Не довольна? Вон пошла. Сгинь! Apage!

Голова раскалывалась. «Отравили, все-таки отравили». И опоздал проблеваться.
— Нет, мой мотылек, моя… Незабудка, — сжимая ее запястья, качнул головой Император. — Не все проходит. Остаются воспоминания. И… ответь мне. Честно, Ваше Величество! Ты добра ко мне? Или чертовски хорошо приспосабливаешься?

— Я и тебя убил. Разве ты не заметила? — широко осклабился Эмгыр, сжимая худенькие запястья все крепче. Была бы фарфоровой — давно бы раскололась, не раскололась — так пошла бы трещинами.
«Моя куколка».
«Моя Незабудка».
Интересно, отчего ты пахнешь первоцветом?
«Моя жена».
«Моя Императрица».
Интересно, Цирилла Фиона Элен Рианнон, крайне интересно — чья же ты в действительности марионетка?
«Не моя. Уж точно не Стеллы Конгрев. Поверь, Цирилла Фиона Элен Рианнон, я бы заметил».
От нее пахло ландышами, под пальцами Его Величества кожа Ее Величества медленно, неотвратимо темнела. Оттенок за оттенком  — сперва розовый, затем — красный, еще немного и станет фиолетовой.
А, может, он ослеп.
Потому и не верил. Ни единому взгляду, ни единому слову, ни единому жесту — сколько бы не всматривался в проницательные глазки этой — тысячи их! — рано осиротевшей девочки, еще ни разу, никогда — это было бы нелепо — не пытался рассмотреть в ней императрицу, на худой конец — королеву; не пытался тоже, но почему-то рассмотрел — женщину.
Такую юную, такую хрупкую, одновременно похожу и не похожую на Паветту. А вот теперь — вот же черт — еще и на Ренавед. Милую сестрицу. Милую сестрицу Ренавед, которую тоже лишили детства.
«Интересно, — думал Его Величество, глаза чернели. — Кому из вас повезло меньше: моей горячо обожаемой недокоролевичне или все-таки тебе? То ли недобабочке, то ли недоптичке… Соломенной принцессе, угодившей в предназначенную для другой, а все равно золотую клетку?».
Пятно на ковре что-то напоминало.
Грязь, наверное.

— Ждешь, чтобы я ответил? Неужто о семье? О, неужто о доверии? — улыбнулся Эмгыр вар Эмрейс, Император Величайшей Империи. Отпуская запястья, переводя взгляд на худенькие, острые плечи. — Будь моя воля, я бы перебил твою семью снова. Ни секунды, милая моя ты Незабудка, не колеблясь. Потому что интересы государства превыше всего, потому что такие, как ты, — ничто. А теперь, Цирилла Фиона Элен Рианон, раз уж ты желаешь мне добра и ничего кроме, поцелуй меня. Ну же, смелее. Император! Супруг! Требует. Или тебе тоже… не достает веры?
Голова кружилась.
Отравили, конечно. До утра он не доживет. Не обрадует Север возами морквы и репы.
«Подохнет твой Север, — улыбался Эмгыр. — Как есть подохнет».

Тысячи. Тысячи тысяч сироток мечтали о золотой клетке под общим с ним небом, а поди ж ты — в силки попалась именно эта.
Как бы смеялась Веда… Как бы смеялась Веда.
И как бы кричала Паветта.

—  Если ты не понимаешь, если забыла объяснить Стелла Конгрев, супружества мало. Интересы государства… твои и мои интересы требуют наследника.

«Просто я болен».
Окажись сейчас на месте Цириллы Дервля, он бы приказал ее высечь. Не высек бы конечно, всего-навсего с нескрываемым наслаждением следил бы, как бледнеет ее личико, похожее на сердечко, как содрогается в плохо сыгранном изумлении ее по-крестьянски пышное тело.
Нет, дурой Дервля не была, и крестьянского в ней ничего не было, но… Никто из его женщин даже близко не походил на эту.
«Просто я болен».
Не послышалось ли? Не послышалось. Она говорила о болезни. Не понимая, или напротив, понимая чересчур откровенно: больной император — смерть для империи.
И она была готова раздеться. Почему нет? Разве не об этом она мечтала? Разве не к этому ее готовила умница Стелла? Все верно, все правильно, все так, как должно быть.
Невероятно, невозможно. А если…
И Ксартисиус, и Вильгефорц ошибались — все эти чертовы годы он рвался отнюдь не к своему Предназначению.
Искал дочь, а должен был — женщину.

Голова кружилась. Когда это, дьявол подери, он стал таким мягкотелым? Когда это, дьявол подери, он отчаялся превозносить личные интересы над интересами Империи? Болезнь. Ну, разумеется! Проклятая, неизвестная науке инфекция…

Если подумать, белый был не ее цветом.
И целовать она не умела.
— Вот, чего ты хочешь, — ухмыльнулся Эмгыр, едва ли чувствуя ее прикосновения. — Мужа, снедаемого болезнью? Чтобы жалеть? Не очень-то это умно, Ваше Величество. Больные императоры на троне подолгу не задерживаются.

«Слышишь, Ваттье? Я не позволю тебе убить этого ребенка!».
С той встречи прошел почти год. С той встречи, когда они оба поверили — за холодной весной всегда, всенепременно наступает жаркое, кружащее голову ароматом полевых цветов лето.
Глупость какая. Какая, черт возьми, глупость.   
Но тогда это казалось забавным — подарить ей однажды букетик подснежников.

«Что со мной?».
«Что со мной?».
Какое подлое все-таки покушение.
— Нет, ты не пустое место, Цирилла, — покачал головой Его Величество. — Ты… ты…
Голова кружилась.
Бум-бум-бум, стучало сердце.
Как, когда именно носом пошла кровь он, само собой, не заметил.

— Нет, — хватая за локоть Ее Величество, резко мотнул головой Эмгыр. — Никаких врачей.
За редкими исключениями поцелуй означал жизнь, иногда — предательство, временами — смерть.
Символом чего — начала или конца — был этот, Эмгыр не знал, даже не догадывался; втайне надеялся ощутить на губах пепел, а ощутил — надо же, ну надо же — железо.
Воистину, белый был не ее цветом.
Цвет чистоты, цвет невинности, цвет невесты.
И Пламени, Белого Пламени, подлетев к которому, она была обязана вспыхнуть, черной, мертвой золой разлететься по ветру.
Не вспыхнула. Вовсе нет.
А полупрозрачный платок в ладони, платок, испачканный кровью, почему-то смотрелся пошло, грубо, неуместно нелепо.
«Где я? Где я? — думал Эмгыр, в горле пересохло. — Это ведь сон? Это же сон, верно?».
Кошмарное виденье.
Чертова мелисса мэтра Ллывида наверняка подействовала. Он грезит. Один. В собственной постели.
Легкое недомогание. Болезнь. Хорошенько выспаться, да-да, хорошенько выспаться — мэтру Ллывиду можно верить — и все пройдет, безусловно, пройдет с рассветом.
Его ждал Север.
Его ждал Север.
Важно ведь только это?
— Останься, — шептал Эмгыр. — Останься. Я не договорил…
«Сойду с ума, — подумал Его Величество, неожиданно, противоестественно весело. — Такова моя воля. И дьявол бы драл вас всех. И тебя, Ваттье, и тебя, Стелла. И Юг, и Север. Сойду с ума. Про-Попо. Разве вы ждали не этого?».
— Ты не пустое место, Цирилла. О, ты далеко не пустое место. Ты — мой соблазн. Ты — нечто большее…
Сон. Конечно, сон. Кошмарное видение.
Голос звучал глухо. На губах запекалось железо.
— Надежда, Цирилла Фиона Элен Рианнон. Оказывается, ты — надежда.

— Успеешь, — твердо, властно заявил Его Величество.
Куда она денется? Бежать ей все равно некуда.
И не до воды сейчас было, не до полотенец.
Мотылек, маленький мотылек, а, говорят, обидишь такого — один взмах крыла — и мир, привычный тебе мир, навсегда, безвозвратно потерян.
Ласковая, мягкая, нежная. Кожа у нее была совершенно детская.

— Вы уверены, Ваше Величество? Правящие династии ваш выбор не одобрят.
— Я, что, Ваттье, по-твоему, нуждаюсь в одобрении?
— В одобрении, быть может, и нет, — наплевав на правила этикета, небрежно пожал плечами Ваттье. — В кораблях, в железе, в золоте — бесспорно.
— И что ты мне предлагаешь, Ваттье? Забыть о ней? Выбросить в чулан, пусть пылится до скончания века? Убить?
— Почему же убить, Ваше Величество? Есть куда более… тихие, простые, в то же время эффективные методы.
— Перетерпят.
— Могу я говорить прямо…
— Не можешь, друг мой, не можешь. Отыне она, Цирилла Фиона Элен Рианнон, — неотъемлемая часть Империи.

А белый все-таки был не ее цветом.
Цвет чистоты, цвет невинности, цвет невесты. Цвет снега.
В отличие от истинной Цириллы Фионы Элен Рианнон, она, его мотылек, его Незабудка, его куколка, набитая сеном, — если приглядеться, внимательно приглядеться, — казалась воплощением лета.
И не сено вовсе… Не сено вовсе — золотистые колосья недоспевшего хлеба…

«Будь я проклят, — стиснул зубы Эмгыр. — Будь я проклят!».
Болезнь. Болезнь. Проклятая, неизвестная науке инфекция.
Впрочем, известная.
Надежда.

— Побудь рядом, просто побудь рядом, — закрыл глаза Его Величество, накрывая ее ладонь собственной. — Так легче.

«Любишь? И впрямь любишь».
Он верил.

«Когда меня травили собаками, было легче, — удивляясь, какие прохладные у нее все же пальцы, думал Его Величество Эмгыр вар Эмрейс. — Когда меня в первый месяц на троне раз шесть, может, восемь пытались зарезать, дважды — ты только представь, дважды! — подстроить трагическую случайность с мокрым полом, кому сказать, в сортире, даже тогда было легче. Потому что я знал, знал, милый ты мой мотылек, против кого сражаюсь. Против людей. Одуревшей от вседозволенности аристократии. Стелла тебе не рассказывала? Узурпатор был плохим императором. Глупым. Ему казалось: если досыта кормить мясом бешеную собаку, бешеная собака трижды подумает прежде, чем вгрызаться в руку хозяина.
Он ошибался.
Бешеных собак давят.
А что сегодня? Что со мной? Яд? Магия?».
— Да, — кивнул Его Величество. — Да.
Это была не слабость. Отчаянно хотелось верить: то, что происходило здесь, в проклятой королевской спальне, было не слабостью. В конечном итоге, кем бы она ни была тогда, больше года назад, сегодня — совершенно неважно. Потому что сегодня она, Цирилла Фиона Элен Рианнон со светлыми, пусть и не пепельными волосами, — полноправная Императрица Нильфгаарда.
И он обязан думать о продолжении династии.
«А, может, и не умрешь, — решил Его Величество, понимая, что если не заставит себя лечь — свалится на пол. — При родах. Может, я все-таки позволю тебе прожить еще год. Или два. Неплохая идея, верно?».
Я ведь тоже могу быть благодарным. За то, что ты так не похожа на мою дочь. И быть похожей по-настоящему никогда не пыталась.
— Если со мной вдруг что-то случится, — сухими губами произнес Император. — Немедленно обратись к Стелле. Она единственная, кому ты можешь доверять.
Что за мысли? Неужели это мои мысли?
— Поняла меня, Цирилла? Скажи, что «да». Это важно, мой мотылек, моя ты Незабудка, это действительно важно.

— А кто мне запретит, Ваше Величество? Вздумай я осиротить государство. Кто? Уж не ты ли, Цирилла Фиона Элен Рианнон? — вымученно улыбнулся Его Величество, падая. Все-таки падая на подушки. Мягкие, как растопленный воск. — И если да, позволено ли будет узнать о способе?
Мысли путались. Мысли скакали — точь-в-точь блохи на шкуре полудохлой борзой.
Никогда прежде — ни до изгнания, ни в ходе, ни после, — он не чувствовал себя настолько омерзительно плохо.
И настолько спокойно.
С ней рядом, почему-то именно с ней, Незабудкой, маленькой куколкой, набитой соломой, — и ни с кем кроме, — он, Эмгыр вар Эмрейс, тиран, деспот, безусловный монстр, чувствовал себя неизвестно доселе свободным.
Притом, что каждое — во всяком случае, каждое второе — произнесенное рядом с ней слово было всего-навсего, просто-напросто ложью.
Вряд ли он подарит ей собаку. Раз на то пошло — и кошку тоже.
Но.
Но.
Но…
Если он все-таки отыщет ее, Ласточку, подлинную Цириллу Фиону Элен Рианнон, ничто ведь не мешает сперва признать девочку бастардом, и уже потом — когда Ваттье снесет головы всем этим поборникам чистоты крови, — узаконить. А что Ее Величество и Беленький Огонек выглядят один в один сестрами — подумаешь! — оказывается, Его Величество всегда тяготел к худеньким и светловолосым.
Тогда они будут жить обе.
Пока не догорит Пламя.
Пока не сгорят все трое.
«Что за монстра ты мне воспитала, Стелла? — думал Его Величество, не чувствуя уже нечего, за вычетом зуда в пересохшем горле. — Что это за чудовище? Где мой маленький мотылек? Где мой драгоценный алмаз, неразрушимый, конечно, но… Или я сам? Сам не заметил, когда мой драгоценный алмаз превратился в бриллиант в Короне?
И все равно, Стелла, все равно я едва ли смогу полюбить ее… А, впрочем… впрочем, она — надежда. Надежда всегда стоила дороже».
— Я шучу. Шучу, Цирилла Фиона Элен Рианнон. Можешь не отвечать. И улыбнись. Давай, ну же. Императоры шутят редко.