Огонь в очаге горел.
Береста, машинально поправляя короткие —  до мочек ушей —  волосы так, чтобы густая светлая прядка обязательно скрывала ребристый, темный, действительно чем-то похожий на бересту шрам, уродливой кляксой тянувшийся от левого виска к скуле, помешивала варево в черном, малость заржавелом, безусловно, видавшем виды чугунке.
Мариус, раздобыв где-то плетеное кресло-качалку, достигшее избыточной профессиональной зрелости еще при пророке Лебеде, безостановочно скрипел, попутно умудряясь чистить длинные, острые, чрезвычайно грязные ногти остро обглоданной щепочкой.
— Жирненькие, ну жирненькие ведь кролики! — время от времени заглушая бульканье варева в старом чугунке, поглядывал на Бересту Мариус. — Хорошо это я изловчился. А то бы опять репу жевали.
— Ага, — лукаво щурилась Береста, пряча за волосами некрасивый ребристый шрам. Должно быть, нечто очень похожее оставляет раскаленная добела решетка, приложенная к щеке. — Но, знаешь, репа — тоже ничего. Голодному пузу даже жопка от репки — мед.
Мариус улыбался.
Огонь в очаге горел.
За окном подвывала метель. Пророчества Региса не сбылись. Дождь поморосил, поморосил, издохся и моросить перестал. Ударили морозы. Неделю кряду сплошной стеной — белое к белому — валил снег.
— Мед-то медом, но я все-таки, счастье мое, хищный зверь, — улыбнулся Мариус Бересте, отбросил в сторону щепочку, добавил, поглядывая уже на Феликса: — А чтоб не сочли меня каким-нить неблагодарственным, чистосердечно признаюсь: милсдаря цирюльника за репку чистосердечно же, аж чистосердечней некуда, благодарю. Ладно, шутки шутками, надо бы и дело знать. Повезло нам. Повезло, что встретились, — меняясь в голосе произнес носферат. — Сейчас уже неважно, кто ты по натуре, неважно, кто по профессии, важна общность взглядов. Нам повезло: мы из того редкого сорта людей, которые здоровкаются прежде, чем начинают друг друга обворовывать, грабить или того хуже — убивать. Шуткую-шуткую, — невесело шутканул Мариус. — Разбудите уже кто-нибудь Высшего, а то всех кроликов проспит. Беда.

Но Регис уже не спал.
— Разве ж это преступление? — вещал Франко-катакан, ерзая на краю койки, которую занимал Регис и которую предпочел бы занимать единолично.
По всей видимости, корчму забросили еще в самом начале войны, эта комната оказалась единственной на всем втором этаже, где крыша не протекала, где кровать напоминала кровать, не прогнившее месиво из сена и дерева.
Регенерация костей, нервов, жил пусть и ошеломляла рекордными темпами, как ни крути, напоминала о себе регулярно  — уставал Регис быстро, восстанавливался — медленно. Голова гудела.
Когда три дня назад они встретились с этой, по сути, довольно странной компанией, против взаимной, так сказать, интеграции Регис возражать не стал. Неписанный закон трактов: кто протягивает руку и, что дивно, не к тебе за пазуху, но чтобы пожать — тот по факту не враг.
— Разве ж это преступление? — повторил Франко. Выглядел он лет на двадцать пять. Насколько успел выяснить Регис, было ему сто пятнадцать. Высокий, рыжеволосый с круглым, абсолютно не обремененным интеллектом лицом. В противовес носферату-Мариусу, низкорослому, юркому, с волосами черными, как смоль.
— Мы ведь отпиваем по чуть-чуть... она не жалуется. Всем удобно! Всем добро. Любит она, знаешь, чтоб ее приласкали, раззадорили винцом и тогда... А ты своего... ну ты... как пьешь?
— Я? — приподнялся на локтях, доселе не терявший надежды выспаться Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Никак. Нашел, что спросить у высшего, — с нажимом добавил Регис, зная, какой эффект его слова должны произвести на катакана.
Вот только не на сей раз.
— О-у, — округлил глаза Франко. — Что ж ты раньше не...
— Я говорил, — прошипел Регис, щеря клыки, рывком поднимаясь с койки, распахивая дверь и с прытью, достойной кавалерии, спеша по лестнице вниз.

— Давай! Давай, попробуй первым! — тянула ложечку с горячей похлебкой к губам Феликса Береста. — Ты тут единственный, кто не пробовал мою вкуснятину. Побалуй и себя, и меня!
Мариус шлифовал когти о зубы.
Истинной природы вампиров никто из здешних вампиров не скрывал.
Огонь в очаге горел. Поленья стреляли искрами. Сквозь прорехи в крыше на гнилой деревянный пол редкими пядями падал белый, мелкий, колючий снег.
Пахло тушеной репой, перцем, чабрецом — кухонная идиллия. Через мгновение нарушенная совершенно не «кухонным» ароматом трав.

Огонь в очаге горел.
Рагу булькало. За право ведущей партии в ароматическом motet* с попеременной успешностью боролись репа, кролики, перец, морковь и чабрец.
Мариус, в кои-то веки обделенный вниманием, замер на полпути к диверсии – с настороженным любопытством во взгляде и здоровенной ложкой в руке.
Сквозь прорехи в крыше падал мелкий, колючий, похожий на алмазную пыль снег.
Береста продолжала улыбаться, но уже инстинктивно;  робко, будто извиняясь за очевидное, вполне естественное для молодого организма стремление провести вечер в компании кого-то близкого по возрасту, духовно и социально равного, кого-то, чья улыбка в поэтическом выражении имела какой-то иной, отличный от презрительного «убью и съем» эквивалент.
Одиноко скрипело покинутое кресло, будто бы тоже извиняясь: скрип-скрип – за профессиональную деформацию, скрип-скрип – за жесткость, за избыточную, даже по меркам предмета мебели, выслугу лет.
Топот на лестнице слышали все. И все без исключения смотрели на Региса.
— … Береста, — тихо-тихо произнес Франко. — Как бэ это… нацелилась на твоего этого… сам понимаешь, кровная связь…
Регис понимал.
Применительно к человечеству самобытность вида, как сумма индивидуальных навыков и коллективных черт, выражалась и была сосредоточена в беспрерывном, бесконтрольном, наглом и настырном, а потому совершенно не стесненным в выборе методов достижения цели и средств желании привить себе как можно больше присущих иным видам характерных навыков и характерных же черт. Как всякая молодая раса люди были подражателями, однако подражателями не типичными. Подражателями, которые вместо того, чтобы созидать, рушили; вместо того, чтобы сотрудничать, резали; и самое интересное – чувствуя в себе настойчивую потребность возвысить объект подражания, возвышали его самым буквальным образом – через эшафот.
Огонь в очаге горел.
Падал снег.
Просто поразительно, поразительней некуда, как люди умудрялись обернуть любовь ненавистью, и как, экспортируя в мир сугубо и только презрение, недоумевали, получая презрение в ответ.
Регис выдохнул. К счастью или к несчастью, презрение было не единственным чувством, питаемым к людям нелюдями, всегда оставался он – сугубо и только потребительский интерес.
«Бедная Береста», — подумал Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, философ-гуманист, монстр и эстет.
В ее глазах читалось глупое обожание маленькой девочки, безгранично уверенной, что счастье – это когда тот, кто может тебя бить и насиловать, почему-то не насилует тебя и не бьет.
Или бьет и насилует, но в рамках разумного, не с той частотой и интенсивностью, с которой бить и насиловать мог.
Огонь в очаге горел. Рагу булькало.
Это было не его дело.
Пока еще нет.
— Что? — после длительного молчания заговорил Регис, переводя взгляд с ложки во рту Феликса на ложку в руках Мариуса, на Франко, замершего за спиной Региса, на Бересту. — В большом, пусть и дружном коллективе, как известно, кто спит – тот не ест.
— И то верно, — хмыкнул Мариус, убирая ложку за пояс. — А поевши, можно бы и пошалить. Давненько мы не видели крыши над головой, а, Береста?
Береста кивнула. Чересчур поспешно, как показалось Регису.
— Шалости, маленькие приятные шалости, — смаковал сказанное носферат. — Это ведь не преступление.
«Нет, — повторял себе Регис. — Пока еще нет».
______________________
* — жанр средневекового хорового пения

Огонь в очаге горел.
Падал снег. Блестящей крошкой оседал на пол. Но даже при всей схожести с алмазной пылью уже никого заинтересовать не мог.
Варево булькало, норовило уползти за борт.
— А-а-ах! О-о-ох! — радуясь возможности вернуться к чугунку, почти подпрыгнула Береста. — Рассаживайтесь, рассаживайтесь. Моя вкуснятина поспела. А вкуснятина, — сощурила глаза на Мариуса: —  это прежде всего. Шалости, мой дорогой… потом.
Кресло скрипнуло, скрипнув, замерло. То ли смирилось с профессиональной деформацией, то ли смекнуло: в излишней выслуге, в излишней жесткости нет ничего преступного.
«Жесткость, немного жесткости, — подумал про себя Регис. — Только и всего».
Это все еще было не его дело.
Пока еще не его.

Падал снег. Похожий на алмазную крошку, мелкий, колючий, никому не интересный, не способный заинтересовать никого.

— Прошу, — улыбалась Береста, пряча под светлой прядкой ребристый, не такой уж уродливый шрам. Улыбаясь, споро работала ложками, мелькала черпаком — персонально добавляла крольчатины тем, кому по каким-то причинам доставалась одна сплошная репа. Кому не повезло.
— Искусница моя! — показал зубы, обгладывая ножку кролика, Мариус-носферат. — Вот что бы я без тебя делал?
— Молил о жопке от репки! — хихикнула Береста, без интереса давя и размазывая содержимое тарелки. По сути у нее было совсем еще детское лицо. — Как всегда, дорогой мой.
— Ты о чем? — облизнул губы Мариус.
— Да так, — пожала плечами Береста.
— Ахаха! — внезапно взорвался смехом Франко-катакан. — Вы только гляньте! Гляньте! Кусок морковины похож на хер! Хер! Морковный хер! А-а-а-а! Потеха! А-ха-ха! Уо-хо-хо!
— А я вот тыкву люблю, — как бы между делом, произнес Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, слегка толкая Феликса плечом. — Хороша в каше. Прямо объедение. И смею уверить, вполне многогранна в компании с чесноком.
Снег падал.
Выл ветер.
Там, за окном.
— Премного вас благодарим, господа, — уже громко произнес Регис, — но в шалостях не заинтересованы. Мы уходим.
Мариус скривился, выгнул брови, нахмурил лоб.
— Это не конец. Береста, если хочешь, идем с нами. Найдутся у меня в Новиграде друзья, которые оценят твои таланты по достоинству. Работала в аустериях? Нет? Зря. Там тебя бы наверняка ждал успех. Готовишь ты прекрасно... милое дитя, — дружелюбно протянул руку Бересте Эмиель Регис Рогеллек Терзифф-Годфрой.
И едва успел одернуть ее же, когда над тем местом, где еще мгновение назад была его ладонь, задрожал воткнутый острием в столешницу нож.
Нож Мариуса. Здоровый, без малого — фальшион.
Ничего не понимая, на всякий случай сменил форму Франко-катакан.
Падал снег. Трещал огонь.
— Слушай, ты, старый черт, — выпустил когти Мариус, — ты даже сосабельную бабу себе подыскать не можешь, заткнул бы ты пасть. И не дергался. Думаешь, я не вижу? Тебя аж икотой перешибешь, а потому... потому, — меняя форму, склабился Мариус. — Я оставлю тебя на потом. Я начну с него. А лучше — с нее...
Береста уронила тарелку, ту самую, которой только что пыталась создать компанию погруженному в воду в ведре чугунку.
Тарелка лязгнула. Лязгнув, попыталась уйти на дно.
— Но... я... но... — в голосе Бересты сквозило отчаяние.
И злость
Регис мотнул головой.
Чудовищ стало больше. Ровно на одного.
Падал снег. Падал опрокинутый Регисом стол. Падала посуда.
Тук-трень-день-бом.
— Поверь, Мариус, — шипел Регис, краем глаза замечая, как катакан бросается на Фила. — Ты умрешь первым. Ты умрешь.

— Ты умрешь, Мариус, — в третий раз повторил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Невозможно вкрадчиво для существа, чьи стоматологические данные имели мало общего со стоматологией, зато мысли о геологии навевали самые что ни есть очевидные: мысли о сталактитах, мысли о сталагмитах, мысли о невообразимо острых пиках невообразимо конусообразных гор. — Это не угроза. Это констатация.
Огонь в очаге горел. Падал снег.
Стихло тук-трень-день-бом — рассыпанные по полу черепки мисок, пара железных ложек, одна вилка и чудом уцелевший при падении глиняный кувшин свое отзвенели. Снег падал в тишине.
Огонь в очаге горел. Доски пола — там, где падал снег — облепила толстая, в палец толщиной, наледь.
От удара пустил трещину поперек столешницы старый, едва ли много моложе профессионально деформированного кресла, тяжелый дубовый стол.
Огонь в очаге горел.
Мариус скалился, порыкивал на Региса, хотел напасть... и, разумеется, не нападал. Самобытность вида как сумма индивидуальных навыков и коллективных черт — явление совершенно парадоксальное. Удивительный момент! — без оглядки на индивидуальный разброд и коллективное метание, самобытность вида — ключ, определяющий менталитет — принципы взаимодействия, принципы морально-нравственные обнаруживает абсолютно безвариантные, абсолютно общие, идентичные для всех. В отличие от людей, вампиры вампиров не убивали.
Как правило.
Очень настырно — до отвращения — падал и падал снег.
—  Нет, Мариус, у меня нет желания тебя убивать. Я против убийств. Убийства, да будет тебе известно, величайшая из всех возможных мерзость, — вкрадчиво говорил Регис.
Мариус шипел.
— Тебя убьет естественный отбор. Естественный отбор, Мариус. Примитивизм как есть. Банальное положение вещей. Кто-то паразитирует, кто-то адаптируется... но, увы, всегда найдутся те, кто нарушают природный баланс. Ты, к моему глубочайшему прискорбию, баланс нарушил. А ведь принцип прост, — произнес на выдохе Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Не сри там, где ешь.
Этого Мариус не выдержал. Взвыв, бросился вперед.

Мотал башкой из стороны в сторону Франко-катакан. Береста ему нравился. Береста была хорошая. Чего никак нельзя сказать о Мариусе. О Мариусе, который стремительно, однозначно и явственно терял авторитет.

— Давай уйдем, — шептала Береста, цепляясь в рукав Феликса. — Хотя бы на улицу... Не могу... не хочу смотреть...

Мариус бросился вперед. Регис инстинктивно ушел в сторону, нырнул под правый бок. Оскользнулся на толстой, в палец толщиной, наледи. Это его и спасло. Когти носферата вспороли воздух над головой. Падая, Регис успел схватить противника за пояс, повалить на пол.
Огонь в очаге горел. Падал снег. Сверкали когти и зубы. Левая рука Региса ударила носферата в грудину. Пробивая плоть, когти уперлись в хребет.
Падал снег.
— Нельзя так, никак нельзя,  — вкрадчиво говорил Регис, скребя когтями о кость. — Срать, где кушаешь, и самым вульгарным образом недооценивать тех, с кем и, что принципиально важно, кого ешь.

— А к сапогу Высшего, — вновь меняя форму, будто бы в извинение подал голос Франко-катакан, подбираясь к Феликсу и Бересте. — Пристал морковный хер...
Снег падал. Огонь горел. Мариус-носферат, в безуспешной попытке выправить пошатнувшийся авторитет, вгрызся в плечо Региса.
Регис молчал. Сосредоточенно подтягивал Мариуса-носферата к очагу. К огню. Падал снег.

Мариус кричал. Кричал громко. Очень громко. Потому что горел. Горел и чувствовал, как зубы и пальцы Региса перегрызают, переламывают хребет.
И отрывают голову.

Регис оскалился. Оторванная голова Мариуса тлела. Огонь в очаге горел.
— Бегите, — выдохнул вампир, обращая взгляд кроваво-черных глаз на Феликса, на Франко, на Бересту. — Потому что еще мгновение — и я вас убью.
Кровь в висках пульсировала. Нездоровая кровь.
Было что-то мерзкое в крови Мариуса.
Было что-то мерзкое в крови Региса — чувство ненужности воскрешения и уникальный побочными эффектами для организма вампира Альрауновский декокт.
Снег падал. Огонь в очаге горел.
Терял позиции философ, ментор, гуманист, эстет. Сопротивляться было бесполезно, бесполезно сопротивление, когда поднял голову, когда так жаждал получить свое он — всегда алчный, всегда голодный потребительский интерес.
[AVA]http://s5.uploads.ru/t/UXyG3.jpg[/AVA]

Обезглавленное тело Мариуса дергалось еще долго, спорадически сокращались мышцы рук и ног. Регис замер почти без движения, медленно-медленно водя из стороны в сторону плоской мордой чудовища, то смыкая, то ощеривая ряды конусовидных, очень острых кроваво-желтых зубов.
Мир терял очертания. Там, где еще недавно были люди, не осталось ничего. Только звуки — учащенное сердцебиение, треск горящего дерева, скрип сапог. Только запахи — манящая симфония! — кровь и пот... кровь и пот.
Было тяжело, невыносимо тяжко водить из стороны в сторону плоской мордой чудовища, заставляя ментора и философа воскресить в памяти совершенно иную симфонию, бесспорно, одоро-акустическую, ту самую, которая испокон веков выступала незримым символом людской гегемонии... Во всяком случае пока не переведутся в мире капуста, пшено и горох.
Что-то ужасное, что-то глубоко неправильное он учуял давно, тогда, в Ангрене, под каменными, сплошь заросшими жирной зеленоватой плесенью сводами замка Тир на Мор. Учуял в окружении абсорберов, мук регенерации, унижения, колб и реторт.
Он умер, понимал Регис. И должен быть мертв.

— Да будет вам! — поднял руки Франко-катакан, косо поглядывая на горящее полено. — Сглупил чуток. Разве ж это преступле...
Береста взвизгнула.
Франко раскрыл рот. Когти Региса глубоко вошли в левое плечо, пробили насквозь.

— Сссейчас, — глухо прошипел Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой над самым ухом катакана. — Ты зззаберешь тело своего дружка и припустишь так далеко... в общем-то насколько хватит фантазии. Офир, предполагаю, сойдет. И да, Франко, если я почую твой смрад хотя бы в паре верст, а я, не сомневайся, почую... Найду и убью. Понял? А теперь БЕГИ! — рыкнул Регис, медленно-медленно рык перешел в ультразвук.

Падал снег. Плевался снопами искр огонь в очаге. Приказ Франко-катакан выполнил со всем усердием. Без проволочек, без лишних слов.
Регис перекинулся обратно. Долго мотал из стороны в сторону неровно остриженной седой головой, долго утирал обшлагом кафтана породистый, эталонно дворянский профиль.
Молча оскалился, молча прокусил собственную ладонь.
Стало легче. Боль отрезвляла. Простая, понятная, обыкновенная боль.

— Все в порядке, — вышел под снег Эмиель Регис, философ, ментор, монстр и эстет. — Береста, искренне сожалею за это пренеприятное зрелище, но будь уверена — тебе я ни в коем случае не причиню вреда. И, очень прошу, помоги нам собрать вещи? Договорились, милое дитя?
Береста кивнула.
Кивнув, ушла.
— Феликс, ты не возражаешь вернуться в дом?

Кресло скрипнуло, вцепившись пальцами в подлокотники, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой молчал. Долго. Очень долго. Медленно, очень медленно стиралась из памяти манящая симфония: кровь и пот, пот и кровь.
— Когда я предлагал компанию, — начал Регис. — Я надеялся, основными препятствиями на пути достижения конечной цели нашего туристического маршрута будут все-таки волки, раубриттеры и самые что ни есть банальные разбойники. Я надеялся, основным препятствием на пути достижения конечной цели нашего туристического маршрута все-таки окажусь не я. Помнишь, Фил, я сказал о своем... нездоровье? Так вот, я себя недооценивал. Я, Фил, болен, — без всякого выражения констатировал Эмиель Регис. — Ну а поскольку в моем случае максима «Medice, cura te ipsum!*» неприменима вообще... Я не стану препятствовать, если ты решишь, что конечной целью... моего персонального туристического маршрута должно стать вот это самое скрипучее кресло на вот этом самом постоялом дворе.
________________________
* — Доктор, исцели себя сам! (лат.)

Что-то свистнуло. Черноватой вспышкой вспороло воздух.
Поймал не раздумывая. Сперва нахмурился, затем улыбнулся — мягко, понимающе когда философ, когда ментор, когда монстр, но всегда, без исключения, со всей убежденностью Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой.
— Жизнь есть наивысшая форма организации материи, — по привычке издалека начал Регис, сосредоточенно царапая деревяшку длинным, крепким, как сталь, ногтем. — К сожалению, о своем высоком предназначении догадывается отнюдь не всякая материя, не всякая понимает, какими бриллиантовыми гранями — найдись хоть капля желания — способна воссиять даже самая рутинная, самая будничная, самая повседневная... роль. А потому зачастую материя обретает формы не то чтобы противоприродные, хуже: подчеркнуто, гротескно уродливые — извергов, детоубийц, энтузиастов-насильников, всех тех самопровозглашенных санитаров общества, рядом с которыми блекнет и меркнет даже самый трудоспособный, самый предприимчивый волк. Однако, — не поднимая глаз, не разжимая губ, продолжая царапать крепким, как сталь, ногтем деревяшку там, где женский кругляшок соединялся с не менее женственным треугольником, выдохнул Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, — я не о том. Страшно подумать, невозможно представить, жалкие тысячелетия назад, ваш вид, вид доминантов-колонизаторов, только-только начинал прощупывать благостные перспективы, веховые преимущества, каковые дарило над босоногими собратьями изобретение, пожалуй, тогда еще влажных от крови, наспех сшитых из мокрых шкур; грубых, примитивных, но уже башмаков... Отдаю должное: грандиозный прорыв, — сосредоточенно царапал крепким, как сталь, ногтем обугленную местами деревяшку Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Уже тогда, жалкие, по меркам подобных мне, тысячелетия назад, вы, люди, совершили революцию. Рутинную, будничную, повседневную революцию, из которой в последствие назрело то, что ныне принято именовать... довольно претенциозно, — хмыкнул, не отрываясь от работы Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, философ, долгожитель, ментор, монстр:
— Перелом эпох. Да, перелом эпох. С вашим приходом, по слухам, разумеется, — хмыкнул Регис, — для авторитетности мнения мне не хватает, мягка выражаясь, парочки веков... мир изменился. Прошлый мир, мир искренности, мир открытости. Мир гармонии. Стоило вам влезть босыми ногами в шкуру убитого волка или медведя, вы превратились в оборотней. И превратили в оборотней весь неспособный противостоять вашему натиску, агрессивному натиску, натиску победоносному гармоничный, трудно сказать, насколько жизнеспособный, но жизни определенно жаждущий вот этот вот самый мир. Вы приспособились и волей-неволей научили приспосабливаться других. Таких, как я. Как Франко, как Мариус. Еще немного, Фил, я почти кончил. Так вот, в борьбе за право сосуществования легко, простее некуда позабыть не только о том, кто ты есть, но кем ты быть обязан. Подобные мне, подобные Франко и Мариусу, обязаны быть хищниками. Их изуродовал, извратил, — улыбнулся Регис, на миг отрываясь от работы, — наш монументально монструозный в совершенстве паразитарности паразитический же мир. Впрочем, и это неважно. Важно другое. Индивидуальность — не главное. Важен коллектив, — закончил Регис. — И я не кисну. Это был экзистенциальный криз. Посмотри-ка лучше сюда, я кое-что, так сказать, художественно преобразил, — не без ехидства ухмыльнулся Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, философ, ментор и вампир, держа перевернутое полено на уровни груди.
Задний план ощетинился зубцами башенок, женский кругляшок обрел легко узнаваемый, ребристый шрам Бересты, мужская «палка-палка особь» держала в руке факел, мычала корова знаменитым франковским «не преступле-му-ме»... Улыбался острым многорядьем конусообразных зубов, демонстрируя эталонно дворянский профиль, всем довольный нетопырь.
И не было ничего, что бы пастораль испортило.
Всем прекрасный слегка обугленный, схематичный, деревянный мир.
— А, Береста! — ахнул Регис, вставая с кресла и протягивая полено девушке. — Это тебе.

Падал снег. Огонь в очаге горел.
— Дурные дураки, — высказала свое Береста, по очереди обнимая Феликса, и Региса. — Сменила шило на мыло. Что? Идите в жопу. Оба.
— Ошеломительное совпадение! — выгнул брови Регис. — Я как раз собирался назвать картинку «Новиград и мы».