— Ой, да что ты говоришь! — осклабился Ваттье де Ридо, громко пережевывая сахарное пирожное. — Хочешь сказать, по результатам сделки с Севером твой босс даже штанцов не описял? Странно, очень странно, Эдмон. Потому как я бы на его месте, прямо скажем, обоссался.
— Этого я знать не могу, — поправил кружевной манжетик Эдмон Напье, младший секретарь главы имперской гильдии бакалейщиков. Мужчина еще не старый, но весь какой-то обрюзгший, склизкий, один в один моченое яблоко на палочке.
— Врешь, Эдмон. Знаешь, — сцепил пальцы в замок Ваттье, липкие и колючие от сахара. — Наш император проявил небывалую щедрость. Настолько небывалую, что звонкая монета — невероятно приятный бонус к тому бередящему сердце альтруизму, каковой мы проявили, поставляя жратву Аэдирну, Каэдвену, а сверх того Редании и Темерии, — почти в стопроцентном объеме отправится в карманы твоей без меры многоуважаемой гильдии. Уж не знаю, что там неладно с твоим боссом, но я бы на его месте определенно скакал от радости, между делом подумывая, не завести ли мне шестнадцатую любовницу….
— Так то оно так, — загадочно улыбнулся Эдмон Напье, поглядывая на шефа разведки маленькими, мокренькими серыми глазенками. — Однако до сих пор остается неясным вопрос, кто, как и в каких объемах возместит транспортные расходы. Включая расходы на охрану обозов. Если я правильно информирован, Ваша Милость, предоставить в распоряжение гильдий армию Его Величество отказался.
— Удивительно, правда? — состроил препротивную гримасу глава военной разведки Нильфгаарда. — Ты, Эдмон, в гильдии вообще как очутился? Потому что, будь я мышью, даже очень голодной мышью, брать сыр из лап сплошь увешанного мышеловками кота все-таки поостерегся.
— Тем не менее, вопрос остается открытым, Его Величество…
— Его Величество, — медленно, но крайне неприятно постучал ладонью по столу Ваттье де Ридо, — купец и бакалейщик, если тебе интересно, более чем талантливый. И вряд ли заставит старую клячу платить за сено, которое она перевозит. Еще вопросы?
— Ежели позволите, Ваша Милость: наша гильдия была бы бесконечно счастлива, окажи Его Величество честь удостоить нас визитом…
— Не удостоит.
— Прошу прощения?
— Чрезвычайно плотный рабочий график.

«Сапог, — думал Его Величество, вертя в пальцах бокал драгоценного Сангреаля. — Похоже, я потерял сапог».
И ведь черта с два разберешь, левый или правый. Потому что опознать в голенище, очень даже презабавно свисающим с плеча белой, мраморной статуи его прабабки, почтенной матроны Наардидд ан Мааррдодд, левое оно, правое оно или и вовсе издревле свисающая с плеча почтенной бабки осязаемая часть чьей-то богатейшей художественной фантазии, было несколько проблематично. Отвлекаться на сам процесс разбора — преступно.
Прямо-таки кощунственно.
И пол, если подумать, не такой уж холодный.
Во всяком случае, кушетка, обитая дорогущим пурпурным бархатом, была теплой. Очень теплой.
Второго сапога нигде видно не было.
— Знаешь, Йеннифэр, что-то на твоем Севере нынче необыкновенно морозно, — делая символический глоток драгоценного Сангреаля, заметил Его Величество. — Впрочем, это не так уж и плохо. Для меня, разумеется. Еще немного и братьям-нордлингам придется разобрать на печные нужды флот. Дровишки-то рано или поздно закончатся. В городах, насколько я успел заметить, уже кончаются.
«Придет Час Белого Хлада и Белого Света. Час Безумия и Час Презрения, Tedd Deireadh. Tedd Deireadh. Tedd Deireadh!», — зачем-то вспомнились слова «Aen Ithlinnespeath», чертова эльфьего пророчества.
Почему именно местом сегодняшней встречи с черно-белой чародейкой Йеннифэр он избрал фамильную портретную галерею — огромный зал, от пола до потолка увешанный намалеванными хрен пойми чем и выдолбленными хрен пойми чего рожами прошлых императриц и императоров, — Его Величество даже не догадывался. Ну, разве что, смутно.
Связь времен.
Здесь, посреди пышно обставленного некрополя, связь времен ощущалась особенно остро.
— А Ласточку я так и не нашел, — обернулся к чародейке Эмгыр, все еще храня на губах головокружительный аромат ее кожи. — На сей раз даже не пытался.
Действительно не пытался. Попросту не представилось возможности.
Простреленное под аккуратно наложенной мэтром Ллывидом повязкой бедро по-прежнему противнейшим образом дергало.
Впрочем, на… продуктивности их первой после продолжительной разлуки встречи с черно-белой Йеннифэр это обстоятельство никак не сказалось, и впечатлений от встречи, надо думать, не испортило.

— Говорить с женщиной в постели о политике — дурной тон, а читать мысли Императора, пусть и в постели, что? Интригующее приключение? Должностная обязанность? — как всегда темные глаза Эмгыра были слегка прищурены, на губах блуждала едва заметная улыбка.
«Слушаешь меня? И слушаешь внимательно?», — думал Его Величество, впрочем, несколько разочарованно. Потому что черно-белая Йеннифэр ускользнула прежде, чем Его Величество в очередной раз доказал ей, почему, собственно, он — Пламя. И черт бы с тем, насколько по-идиотски это звучало.
В золотом сиянии Великого Солнца белизна ее кожи приобретала оттенок имперского флорена.
«Только не это, — думал Его Величество, краем сознания отмечая, что три родинки под лопаткой — правой лопаткой — если соединить линией, образуют то ли серп, то ли — в зависимости от степени широты фантазии — чуть кривоватую галочку. — Только не это, Йеннифэр. Возжелай ты участи одной из моих фавориток, пусть и дьявольски уникальной, пощады не будет! Переводу на хлеб и воду. Запру в камере. И, может даже, буду грустить по вечерам. Потому что оказался таким кретином, что перепутал грозовое небо с сорокой».
Он привык видеть ее черно-белой.
Чернильная тьма волос и кипенная белизна кожи.
Да, разумеется, золотое сияние Великого Солнца изящность этой хрупкой фигурки только подчеркивало, но… ищи он в тайных встречах с черно-белой чародейкой доказательств собственного богатства и платежеспособности, мог бы переспать на ее глазах с мешком золота. Или, предположительно, с золоченым бюстом некой остроносой особы, чьего имени не помнил, но постамент которого служил отличным столиком для подноса с вином.
«А если подумать, — подумал Его Величество, глядя, как золотое сияние, крадучись, искристой россыпью танцует вдоль поясницы и бедер. — Это же зависть, верно? Ты просто хочешь ее у меня похитить. Я прав? Я прав. Потому что я никогда не ошибаюсь, Великое Солнце».
Похоже, перед очарованием Йеннифэр не могли устоять даже боги.
— Но, разумеется, это неправда, госпожа Йеннифэр из Венгерберга, я верю: моих мыслей ты не читала, — с трудом добавляя серьезности в голос, произнес Эмгыр Деитвен, зачарованный зачарованной же бархоткой. — Однако ты ошибаешься. Я не настолько алчен до человечесской крови, чтобы высасывать последние крохи из народного достояния Севера, а именно — вдов и сирот. С ногой ничего серьезного, — перехватывая руку чародейки широкой ладонью, уже совершенно серьезно продолжил Его Величество. — Очередное и очевидное свидетельство в пользу того, что дорога благих помыслов — наиболее короткий из всех существующих путь до эшафота. Не трогай, Йен. Раз уж Север любезно не отказался от моих даров, я с честью приму и его дар тоже. Ну и шрамы, — если верить слухам, конечно, — украшают не только ведьмаков.

Играла. В буквальном смысле прощупывала границы дозволенного.
Так вот, как они забавлялись с Геральтом, — скрупулезно и методично изучив Terra Incognita тел обоих, переходили к главному удовольствию, а именно еб… в моз… то есть, как на вкус Эмгыра, к удовольствию довольно-таки извращенному, такому, которое ни времени, ни сил, ни даже разодранных в порыве страсти рубах и блузок не стоило.
«Скучно, Йеннифэр, скучно», — подумал Его Величество, зачем-то вспоминая Паветту. Той — представить только! — тоже временами чудилось, будто бы радость мужчины и женщины не может быть полной без регулярного выгула совместно, а, быть может, и не совместно нажитых тараканов.
«Довольно, Йеннифэр, — вдыхая ароматы сирени и крыжовника, думал Его Величество. — Если в тебе проснулась острая тяга пошалить с чьи-то мозгом, попробуй разыскать Геральта. Потому что я, Йеннифэр, в таких играх никогда не был ни любителем, ни специалистом».
— Плевать на вдов и сирот? Какое бессердечие, — чувствуя тепло ее тела, ухмыльнулся Эмгыр. — А мне, представь, не плевать. Я, понимаешь ли, желаю видеть Север жирным, ленивым, неповоротливым, таким, который жрет в три горла, причем догадываясь: отхвати он ломоть побольше, лопнет. И я, по-моему, достаточно ясно выразился. Рану не трогать. Здоровью она не угрожает, что касается боли, — вглядываясь в фиалковое пламя, думал Его Величество. — Боль, Йеннифэр, прежде всего — отличное напоминание: пока ты сам способен ее чувствовать, ничто, ничто в мире не способно помешать тебе разделить эту боль и с другими тоже. Забавно? Нет. Действительно не очень.
Ничего забавного в простреленном бедре не было. По мнению мэтра Ллывида, специалиста глубочайшего и широчайшего профиля, войди стрела чуть глубже и чуть левее, сейчас он, Белое Пламя Нильфгаарда, гнил бы в канализации под Новиградом, безмерно радуя собственной высокопоставленной и уж точно давно не знавшей голода персоной, крыс, червей и, разумеется, утопцев.
Но он выжил. Вопреки всему выжил, а значит — свидетельство этого феноменального везения будет носить с честью, с достоинством и гордо.
По крайней мере, до того момента, пока не вырежет под корень всех тех, кто это в сути бездарное покушение устроил.
Едва заметные бисеринки пота на висках чародейки по-прежнему отливали золотом.
— Если ты откроешь портал в королевскую спальню, то поступишь очень глупо, — крепко сжимая пальцы чародейки, выдохнул Его Величество. — Нет, вовсе не потому, что расстроишь мою любимую супругу Цириллу Фиону Элен Рианнон: верный монарх — это нонсенс. За собственную репутацию я не беспокоюсь.
Будь на твоем месте Дервля, шею бы сломал. Одной рукой.
Но здесь была не Дервля. И у Дервли никогда не было зачарованной бархотки с обсидиановым кулоном. Не было глаз цвета сирени и губ с ароматом крыжовника и крови.
— Я беспокоюсь о твоей репутации, Йеннифэр из Венгерберга, — притягивая черно-белую чародейку к себе, насмешливо улыбнулся Эмгыр вар Эмрейс, Император Величайшей Империи. — Опасаюсь, как бы тебя не сочли склочной, неразумной завистницей. А это, Йен, навредит не только тебе. Это в первую очередь навредит Северу. Между прочим, в Нильфгаарде — что не секрет, к слову, — нордлингов и так полагают грязными варварами, до сих пор — извиняюсь премного — подтирающих телесные выделения мимо пробегающей собакой.

— Псарня? Что, шавок в портках и при параде тебе уже мало? — изобразил почти искреннее изумление Его Величество.
А больше – ни слова. Потому что слов на сегодня достаточно.
Потому что для упражнений в искусстве оратора держал Ваттье, которому, между прочим, платил жалование, и потому что обременять себя делами государства здесь, под суровыми взглядами прежних символов монархической власти, было бы… абсолютно логично, но чисто по-человечески – странно.
Империя подождет. Трон подождет. Он ведь ждал, он, Йож из Эрленвальда? Ждал.
Вот и она, Великая и Прекрасная, не развалится – минут двадцать, может быть, полчаса.
Потому что губы, потому что грудь, бедра, талия, и, безусловно, невероятно невозможные запахи сирени и крыжовника.
Невероятно невозможные – это буквально.
Сам по себе крыжовник не пахнет. Он проверял. Это был ее запах, только ее запах, черно-белой Йеннифэр. Запах тайны.
«Ну до чего ты все-таки дерзкая, госпожа Йеннифэр из Венгерберга, — думал Белое Пламя. — До чего властная…».
И храбрая.
Кажется, еще вчера между ними была пропасть; пропасть и узенький мостик из тонкого льда, а сегодня — что же это, черт возьми, что это? сиюминутное удовольствие? государственная измена? свобода? — оба пляшут и пляшут, как проклятые, у самого жерла вулкана.
Будь Паветта хоть каплю на нее похожа…

Он ждал какого-нибудь знака. Быть может, летящих задом наперед бакланов. Или двойного солнца.
И разочаровался, сильно разочаровался, когда знамением конца как всегда оказалась Паветта.
— Дани, — у нее дрожали губы.
Почти стемнело.
— Дани, прошу, ответь мне.
— Ну что? Что? Тошнит? Замерзла?
— Нет, я…
— Ты, ты, ты…что ты? Дурная, беспомощная, избалованная девка! — рыкнул Дани. Было, в общем-то, не холодно. Зюйд-вест скрипел новенькими мачтами фрегата. — Зачем ты вообще за меня вышла? Не понимаю, правда, не понимаю. Но могу догадываться: душевное родство, верно? Решила, мол-де, два урода прямо-таки самой судьбой, самим, курва, фатумом обречены на таинство брака?
— Урода… — а теперь у нее блестели глаза.
— О, нет, не думай, я не о твоем… даре. Я о твоем паскудном характере. Ты мне не веришь, Паветта, ТЫ МНЕ НЕ ВЕРИШЬ!
«Это мой голос? Это мой голос. Невероятно».
— Ты решил украсть ее. Решил украсть ее у меня, — стиснула кулачки Паветта.
«Не похожа, — скрипел зубами Дани. — Сколько бы ты не старалась, дорогая моя женушка, ты – не Львица, не Калантэ из Цинтры, и пугать меня бессмысленно».
— Заткнись. Пожалуйста.
— Ты решил ее украсть. У меня. Мою дочь. Мое дитя. Неужели, Дани, неужели…
— ЧТО?
— С первого дня… это все… была неправда?
— А если и так? — пожал плечами Дани, отворачиваясь. — Какая к чертям собачьим разница? И вообще, в постели ты, помнится, не жаловалась. Ни разу… милая моя, нежная моя… паралитичка.
«А это что? Я рассмеялся? Неужто я рассмеялся? Дьявольщина. Дьявольщина какая-то».
— Не смей, Дани. Никогда не смей ТАК со мной разговаривать! Никогда! — взвизгнула Паветта; тонкими, бледными пальцами вцепилась в рукав. — Почему ты не смотришь мне в глаза? Почему ты не смотришь? Трус! Трус! ТРУС! ПРЕДАТЕЛЬ!
В сущности, он даже не помнил, что именно сделал — оттолкнул или все-таки ударил. А когда очнулся, было уже поздно.
Падая за борт, захлебываясь, задыхаясь, она кричала. Жутко кричала, страшно кричала, душераздирающе.
И очень, очень долго.

— Мф, — выдохнул Его Величество, прижимая к себе ее, черно-белую Йеннифэр из Венгерберга.
Голова кружилась. От соли. Морской соли.
А так хотелось — дьявол, холера, Великое Солнце, курва мать, — чтобы магия не рассеивалась. Магия сирени и крыжовника.
Двадцать минут, к сожалению, это чертовски мало.

— Простить? — выдохнул Его Величество, к крайнему удивлению отмечая, что дрожь чародейки куда заразительнее, чем требовалось. — Забыла, с кем именно имеешь дело? Я, Йеннифэр, тиран и деспот. Просить меня о милосердии, как минимум, нелепо.

Он не желал ей смерти. Этой вечно чем-то обиженной, вечно всем недовольной, чересчур гордой маленькой избалованной принцессе.
«Промахнулся так промахнулся, — временами думал Эмгыр Деитвен, раз за разом поражаясь, какие презабавные фортели порой выкидывает Предназначение. — Скромнее надо было быть, скоромнее… Видел же, своими собственными глазами видел, мог бы определить на месте: Рёгнер ничтожен, жалкий, мелочный человечишка без капли достоинства и чести. 
И наследников со всей очевидностью строгал явно не тем инструментом.
Сапоги надо было брать, лошадь… Может быть, требовать до верху набитую бриллиантами карету. Вероятно, тогда седины на висках было бы куда меньше».
Однако он верил. Сперва — в Пророчество; затем, уже стоя лицом к лицу с этим грустным, самой судьбой обещанным ему приведением, понимая, что никогда ее не полюбит, верил, что, по крайней мере, научится терпеть.
Не научился.
Как бы настырно не повторял себе — «императоры владеют империями, но двумя вещами владеть не могут: своим временем и своим сердцем», — с каждым днем понимал все отчетливее — либо сойдет с ума, либо, напившись однажды, просто-напросто свернет ей шею.
Но он не желал ей смерти. По-настоящему, во всяком случае.
«Даже я не настолько чудовище, чтобы желать смерти единственному когда-либо любившему меня человеку».
До сих пор — в последние месяцы, впрочем, реже — он все еще просыпался среди ночи, взмокший от пота и бледный, потому что чувствовал — когда на щеке, когда на груди — ее судорожное, неглубокое дыхание.
И слова, произнесенные Паветтой, должно быть, за миг до смерти помнил также:
«Не погуби ее! Заклинаю тебя, Дани! Не погуби мою девочку!».

— А вообще, это глупо, Йеннифэр, — путаясь в смоляных кудрях черно-белой чародейки, улыбнулся Его Величество. — Поминать прошлое, когда в настоящем… так много интригующего и интересного. Лучше расскажи, чем ты развлекалась в мое отсутствие. Опять донимала гвардейцев? Нет, никто не жаловался. Не посмели бы, но я… Йен, я тоже умею читать невысказанные вслух мысли. И без всякой магии.
«Не погуби мою девочку!», — задыхаясь, кричала Паветта.
А он, заворожено глядя, как серебристые молнии раскалывают пополам небо над Бездной Седны, в тот день даже представить не мог, как дорого обойдется миру последнее желание Паветты.

Он рассмеялся. Рассмеялся громко. Так, что, могло статься, вытянутые за дверью по стойке смирно имперские «Саламандры» пресильно обделались от страха.
«Это мой смех? Это мой смех, — даже не верил Его Величество, похоже, не замечая, насколько крепкими становятся объятья. — Поразительно. Фантастика».
Околдовала. Приворожила. Да. Наверняка.
Месяцы, — хотя правильнее, конечно, «годы», — никто при дворе не слышал его смеха. Потому что Его Величество не смеется, потому что Его Величество всегда занят — что там у нас на повестке дня? ох! реструктуризация внешнего долга? как увлекательно! — а дела государства – это ни разу не смешно, но очень серьезно и всегда безгранично важно.
«Если присмотреться, — думал Его Величество, сотрясаясь от смеха, не видя даже, как винные капли, искрясь на бортиках бокала и падая, образуют на его груди кляксу, в алых бликах заходящего солнца – кроваво-красную. — Если присмотреться… она, Йеннифэр из Венгерберга, совсем ведь невысокая, такая тоненькая и такая хрупкая».
И абсолютно без возраста. Сколько ей было, он, разумеется, не спрашивал. Какая разница?
Она была старше его. Много старше. Возраст выдавали глаза.
Мудрые, злые глаза цвета ледяных фиалок.
Невозможно было поверить, чтобы она хоть когда-нибудь плакала.
«Ты же не у меня прощения просила, верно? Нет, не у меня».
Тогда, в замке Стигга, стоя на лестнице, ведущей то ли прямиком из ада, то ли прямиком в ад, бледная, измученная, но очень гордая Йеннифэр из Венгерберга походила на статую. Наверное, какой-нибудь богини возмездия.
А он завидовал. Глядя снизу вверх на Цири, на Йеннифэр, на Белого Волка, завидовал страшно — потому что в этот момент готов был отдать если не все, то многое за один только шанс почувствовать себя – здесь, сейчас – на месте Геральта. Чтобы зеленые глаза смотрели на него с надеждой и чтобы невероятной, невозможной, нелюдской страстью опаляли фиалковые.
— Больше так не делай, — отсмеялся Его Величество, догадываясь, что еще очень долго будет корить себя за мимолетную слабость, проводя по щеке черно-белой чародейки двумя пальцами. Ласково и бережно.
Тогда, в замке Стигга, у Геральта было все — дочь, любимая женщина, семья, чувство пусть ускользающего, но счастья; у него, Белого Пламени Нильфгаарда, — власть, сила, армия и так называемые «интересы государства».
Мало. Слишком мало.
— Да, больше так не делай, — повторил Эмгыр, понимая, что волосы, собственные, разумеется, обыкновенно гладко зачесанные, растрепались и теперь вьются. — Не потому что, беспокоюсь за честь гвардейцев или придворных дам, потому что переизбыток веселья – это вредно.
И потому что им, безусловно, понравилось.
И потому что могут привыкнуть.
К тебе, Йеннифэр…
Я ведь привыкаю.