Ветер играл подолом ярко-жёлтого премиленького платья и заставлял маленькую Энид (маленькой Энид была только для матери и «взрослых», сама она считала свой двенадцатилетний возраст достаточным для всякого рода деятельности, кроме, разумеется, общения с отцом) прижимать тончайшую ткань узенькими ладошками и то и дело отвлекаться от обдуманного пути по бегущей на алый (от маковых цветов!) холм тропинке. Она смутно помнила, зачем ей надо на вершину и зачем она надела такое красивое платья для похода туда. Её босые (ой, а куда делись киноварные сандалии? Они же мелькали в густой изумрудной траве только мгновение назад!) стопы практически не касались земли. Энид мечталось, что она лёгкая-лёгкая, как перышко из хвоста этой высоко парящей птицы, и что её такую лёгкую-лёгкую подхватил очередной порыв ветра (сильного настолько, что помимо летающих пылинок перед глазами девочки летали и маковые лепестки) и несёт далеко-далёко.
Взгляд голубых глаз девочки от собственных пальцев на ногах, утопающих в траве, остановился на...
— Корабль! — радостный возглас разнёсся по равнине.
Энид любила корабли. И истории, которые о них рассказывала её мать.
Этот корабль был нисколечко не похож на те белоснежные громады, что рисовало её детское воображение. Он был… тяжёлым? Светлые брови сошлись на переносице. «Военный корабль?» — предположила Энид и недоумённо всмотрелась в его паруса и гальюнную фигуру. Откуда и зачем?
Ярко-жёлтое платьице взмыло вверх по бёдрам.
Ветер трепал ставшее слишком коротким для высокой женской фигуры платье и сгонял облака с одинаковой незаурядностью природного гения. Голубые глаза Энид смотрели на собственное тело так же хмуро, как ранее смотрели на неизвестный корабль. Они помнили этот алый холм и извилистую тропинку к нему. Помнили ярко-жёлтое платье. Пусть и были они, платье и холм, более трёхсот лет назад. А вот собственные длинные ноги с босыми ступнями не помнили. Их попросту не могло быть! Этих длинных ног с босыми ступнями.
«Очередной сон о», — усмехнулась Францеска, переставая хмуриться и пытаться найти объяснение несоответствиям между воспоминаниями и рисующейся перед глазами картинкой.
«И корабля там никого быть не могло. У подножья холма тёк быстрый ручеек, которого теперь и не сыскать. Да и солнечно в тот день было, тепло. В солнечных лучах воды ручейка искрились, позволяя наблюдать за плавающей в них рыбой. А здесь так холодно, как в осеннем лесу».
И только Энид подумала об осеннем лесе, только моргнули её голубые глаза, как — ох! — вовсе и не на вершине алого холма она стоит!
Лес был густым, незнакомым и тихим.
«Не бывает таких тихих лесов», — фыркнула маленькая Энид с длинными ногами в коротком платье.
Фыркнула и задохнулась от ужаса.
Потому что лес хоть и был тихим, хоть и был неживым, но не сумел скрыть сотни, тысячи разбросанных изуродованных тел. Среди них мелькали знакомые и незнакомые лица.
«Отец? Филавандрель? Нет-нет», — из огромных голубых глаз хлынули горячие слёзы.
Энид сделала шаг назад, отступая от сваленных в яму трупов. Яма углублялась, расширялась. Пожирала лес вместе с корнями деревьев. Превращалась в зияющую чёрную дыру, в рану на теле земли.
Босые ступни словно не чувствовали веточек-камушков, несли Энид назад.
В голове её билась мысль: «Вернуться, вернуться на холм, вернуться».
Но возвращаться было некуда. Оставалось только бежать вперёд в надежде, что сумеешь обогнать саму Смерть.
— Энид! — резкий окрик отца заставил ноги прекратить движение. Застыть на месте и обернуться.
Никогда не улыбающийся отец смотрел на неё её глазами, протягивая руку.
— Но как же… — «Я же видела, как ты лежал ТАМ. В грязи, в крови».
Страх был сильным. Сердце билось у самого горла, ноги дрожали от усталости, а правая рука… Правая рука тянулась к обращённой тыльной стороной отцовской ладони, будто в ней было сокрыто спасение от всякой беды. Ныне, присно, во веки веков.
Узкая женская ладонь ухватилась за широкую мужскую.
Совершенно не отцовскую.
Совершенно чужую.
Родную?
Лицо отца словно рассеивалось в дымке, обнажая яркие, зелёные глаза, горящие ненавистью.
И узкий, жёсткий рот, исторгающий: «Коль хочешь быть первой средь рабов — изволь. Ты увидишь всё, Энид. Как горит твоя Долина, как народ твой снова в оковах, а могила твоих предков оплевана».
Энид попыталась вырваться. Попыталась закрыть глаза. Попыталась закрыть уши.
Но даже во сне — а это ведь сон, да? — Король Дикой Охоты был повсюду.
[AVA]http://s7.uploads.ru/eBXcF.png[/AVA]

Маленькая Энид непонимающе хлопнула голубыми глазами. Раз. Другой. Третий. Горючие слёзы в них как остановились при первых словах неизвестного огромного эльфа, так и высохли.
Её драли птицы, а боли не было. Её завлекли картинки в снежинках, а рассмотреть их детально не получалось.
Огромный эльф говорил, звал её в страннейший из видимых ею домов (справедливости ради, двенадцатилетняя Энид повидала не так уж и много домов, чтобы такое заявление было хоть сколь-нибудь существенным). И ей отчего-то хотелось зайти туда, к нему. И убежать. Так быстро, как только могли бы унести её ноги.
Повсюду — кости. Повсюду — прах. Повсюду — ничто.
А в груди — тяжесть, а в голове — туман.
Королева Свободных эльфов где-то в иных мирах, здесь — игрушка да марионетка, исполняющая желания и прихоти безумного короля. Взмах руки — она нагая. Слова, слова, слова — и она в ярости.
Двенадцатилетняя Энид смотрела на огромного эльфа с благоговейным страхом, трехсотлетняя — с ненавистью.
И если в тот знаменательный день в садах королевского дворца ненависть была чиста, как этот волшебно падающий снег, сейчас, в её собственных сновидениях, она ненавидела его особого рода ненавистью. Минуло немало дней с того-самого-дня; связь, которую она, королева Свободных эльфов, чародейка и просто женщина, вероломно сотворила из алых нитей судеб, приносила куда больше бед, чем ожидаемой пользы. Да, ему не убить её, не убив себя. Не сделать больно, не сделав больно себе. Да, да, да, всё это бесспорно приятное приобретение в игре.
Вот только… Энид вставала с кровати, а перед глазами у неё были кровавые реки. Выходила под яркое солнце — ощущала жгучий холод, пробирающий до дрожи. Пила воду — чувствовала вино. Не говоря уже о не желаемых быть замеченными даже ею изменениях в речах, жестах, предпочтениях.
Проклятие — обоюдоострый кинжал: пронзила сердце бессердечного короля, пронзила своё собственное сердце.
И после всех этих дней, в которых кровавые реки, холод и вино, он врывался в её сны. Не исключено, что сам их и генерировал. Это бы объяснило их откровенно кошмарный вектор. Прежде Энид была менее чувствительной к разного рода воспоминаниям и предвосхищающим пророчествам из уст мертвецов.
Предаваться жалости к себе она не умела. Поэтому её прямое нагое тело неподвижно застыло у «порога» самой самовлюблённой беседки, что ей приходилось посещать.
— Тебе нравится моё тело? — бросила раздражённо, не позволив себе скрестить рук на груди. — Ничем иным объяснить желание раздеть меня, а после одеть в творение лучших портных Тир на Лиа, я не могу.
С этим «я не могу» Энид вошла в самовлюблённое пространство Короля Дикой Охоты, обнажив острые белые зубы в чём-то, очень отдалённо напоминающем улыбку.
Энид понимала простое: платье от лучших портных просто так из рук короля вряд ли кто- то получает, а уж натыкаться на него во сне — дар из тех, что сулит мало хорошего. Мысли путались (то ли влияние его заклятия, то ли — её, то ли привычная дремотная заторможенность мысли), однако ж не настолько, чтоб не попытаться узнать детали мотивов того, с кем она повязала себя своею же собственной ладонью (шрам от хрустального бокала было невозможно свести, поэтому приходилось маскировать чарами. Что делало встречи с кем-то чуть более высокопоставленным донельзя напряжёнными: каждого придворного мага интересовало, что же это за волшебство витает вокруг чародейки, корчащей из себя королеву?)
— Если говорить об обидах, Ваше Высочество, я была бы не прочь увидеть и вас хотя бы в примерно сравнимом с моим слоем одежды. Как показывает моя практика ведения переговоров — чем менее обидно одной стороне, тем более довольна сторона вторая.
Энид обошла столик, на который опирался король, проводя кончиками пальцев по его гладкой поверхности, оказавшись за спиной короля на незначительный миг. Идей, как выкинуть его из себя, у неё не было. Да и был ли смысл? Чем больше слов, тем больше вероятность наткнуться на что-то, что приведёт её, королеву Свободных эльфов, к разрешению хотя б части вороха проблем.

Ноги Энид двигались будто бы против её воли. Она тщетно пыталась вырваться из танца со Смертью, чувствуя, как дыхание становилось прерывистым. Не сейчас. Разумеется, не сейчас. Тогда. И это дыхание, которого не хватало даже на один коротенький, правда, значимый вдох, занимало все её мысли и чаяния.
— Обещаешь?
— Клянусь.
Кто-то давным-давно отчаянно искал лицо. Так отчаянно, что считал, считал, считал корабли. Сбивался, не досчитывал, начинал сначала. И продолжал искать лицо.
Энид отчаянно искала выход из этих удушающих воспоминаний, сдобренных живым смехом. Настолько не вязавшимся с прочим, творящимся вокруг, что когда он, смех, оборвался, Энид спокойно подумала, что: «Это хорошо». И «посредственность» — тоже хорошо. Всё хорошо, лишь бы не чужой смех с чужими воспоминаниями вперемешку.
Пальцы её опустились на шипы короны Короля Дикой Охоты. Чуть оторвавшись от промёрзшей земли, Энид потянулась лицом и телом, проведя случайную дорожку губами по чему-то, даже отдалённо не напоминающему скулу. Голос её был тихим и хриплым. Возможно, от не вырвавшегося воя, причиной которой послужила слепящая боль от заживо сгнивающей плоти.
— Я уже, — сглотнув комок от явственного вкуса металла во рту, — уже впустила. Чего ты ещё от меня хочешь?
В этом измерении, меж снами и реальностями, Энид наконец полно осознала, что связь всё же двусторонняя. И если она так остро реагирует на чужое в себе, то почему Король так до смешного легко слился с её прошлым, настоящим и будущим? Долго ломать голову не пришлось, ответ нашёлся: она привычно контролировала себя, не давая ни малейшего шанса вырваться чему-то, с чем ей потом не совладать. Она сама оберегала его от себя. Или себя от него, понимая, что и без того натворила достаточно.
«А может быть стоит прекратить попытки уберечь и уберечься?»
И словно открыв все замки, Энид пустила Короля Дикой Охоты. Пусть не намного, пусть не надолго. Хватило лишь на то, чтобы вырваться из-под него и отползти чуть поодаль. А ещё — поймать какие-то неясные картинки, которых прежде не ловила.
Она продолжала чувствовать, как её плоть разлагалась и опадала большими кусками на её же тело. Словно была внутри и вне себя разом. С этим внутри/вне было что-то не так. А что именно, стало ясно лишь когда неведомая, непривычная магия заструилась по её жилам, выжигая всё изнутри. Первозданная Тьма разорвалась в том, что с трудом можно было назвать пространством, поглотив и снег, и лёд, и короля с королевой. В этой темноте вспыхнуло пламя. Энид была пламенем, с холодной отстранённостью наблюдая, как горит и не сгорает. Её кожа обугливалась, прежде превратив королеву в единственный источник света, искажающий ужасающий лик Короля Дикой Охоты своими бликами. Глядя в пустые глазницы Короля, Королева чувствовала себя чёрным пятном, горсткой пепла, не боле.
— Пепел и Кости, — причудливое чувство юмора у этого Предназначения.
Значили ли те образы, те картинки, что он с самого начала не планировал приходить к соглашению? Значит ли, что он всего-то и хочет спалить миры дотла, не оставив от них ни следа?
— Есть ли в этом смысл, Ваше Высочество? В том, что ты собираешься сделать с мирами. Я… видела. Я чувствую тебя, как никогда, наверное, себя не чувствовала. Но найти ответ на вопрос «зачем?» не могу. Ты его прячешь? Как прятал картинки грядущего?
Их единство отдавалось в ней с силой надвигающейся бури.
С самого начала было глупо пытаться противостоять, сопротивляться, контролировать.
Надо было впустить его и узнать всё раньше. Хотя что бы это знание изменило?

«Что ты видела, Энид?»
По замороженной, а до того выжженной, земле ступала изящная нога, в которой без труда узнавалась нога когда-то прекраснейшей из женщин. Поступь её была привычно легка и тверда. По крайней мере, так казалось со стороны любому возможному случайному наблюдателю. Но Энид не была любым.
Она видела, что Та-Что-Меж-Мирами идёт так медленно, как только может. Словно пытаясь отсрочить мгновение чего-то.
Та-Что-Меж-Мирами обходит обезображенные трупы людей с Вечным Солнцем на доспехах, не бросает взглядов на трупы своих подданных и на трупы Его подданных.
Она идёт медленно. Так медленно.
Энид кажется, что проходят столетия за этот путь Той-Что-Меж-Мирами. И поэтому удивляется, когда Та-Что-Меж-Мирами нерешительно обмирает у…
«Нет. Нет. Нет», — птицей в клетке — мысль в черепной коробке.
Узкая ладонь Той-Что-Меж-Мирами тянется к земле.
Узкая ладонь сжимает пока ещё знакомый лишь по чужим воспоминаниям шлем. Обхватывает его, притягивает к высоко поднимающейся груди.
Распущенные волосы цвета тёмного золота треплет ветер.
Лица Той-Что-Меж-Мирами не рассмотреть.
Энид знает, что на том лице лишь одно — скорбь.

«Что ты видела, Энид? Что? Что? Звёзды? Их отражение? ЧТО?!» — издевательский голос хохочет, издевательский голос обладает правильным ответом на заданный Королём Дикой Охоты вопрос.

«Тебя», — хочет сказать Энид.

— Ничего конкретного, — молвила Энид.

Ей было не по себе. По многим причинам, но главная — «Почему я переживу его Смерть? Связь разрушится? Но… как?» Конечно, будь она менее опытным политиком, менее опытной чародейкой, менее опытной женщиной, Эредин без труда бы поймал этот по-своему прекрасный момент: развивающиеся волосы цвета тёмного золота, запутавшиеся в острых, как клыки погибели, шпилях шлема-короны Короля Дикой Охоты. Опытный политик, опытная чародейка, опытная женщина сумела не дать вырваться тому изумлению, которое  обрушилось на неё при виде Той-Что-Меж-Мирами. При виде себя и не себя.

Зелёная трава пробивалась сквозь пепел.
Энид сжимала и разжимала ладони. То вместе с краем платья (она его, платье, не узнала), то без него.
«По весне Долина зацветёт, Пепел лишь удобрит почву», — как не вспомнить свои же собственные слова.
Трудно.
— Не тебе меня судить! — Бросила резко, словно сам Эредин был виноват в её смятении от Его же Смерти. — Я… хотя бы пытаюсь что-то делать, чтобы им всем жилось чуть лучше, чем жилось вчера. А они всё только и могут, что поливать меня грязью и осуждать за каждый союз с людьми. Но если бы не союзы, они бы уже передохли с голоду! Ведь это так страшно для высокородного эльфа — выращивать хлеб. От привычки, что земля сама даёт плоды, ты только брось в неё зерно, наступает пора отказываться. И лишь мои подданные не могут понять, что мир меняется. Что он уже изменился.
К середине монолога Энид растеряла обретённую злость, к концу — пришла к апатии.
«Эредин прав. Жизнь побеждает. Так ли нужно застать её триумф тем, кто скорее мёртв, чем жив?»

Алая роза служила напоминанием: за будущее приходится, приходилось и будет приходиться платить кровью. Десятков, сотен, тысяч невиновных и чуть более виновных.
«Готова ли ты, Энид? Это не бригада Врихедд».

— Для того, чтобы придти в наш мир, тебе нужна Ласточка. Я тебе предлагала её в обмен на зерно, как ты выразился. И получила достаточно неприятный отказ от заключения... закрепления такого союза. На самом деле, совсем не дальновидный отказ. Теперь-то ты знаешь, что мне было под силу не только узнать о её местоположении, но и привести её к тебе. Или тебя к ней. Но прошлое останется в прошлом.

Иллюзорная беседка со столь искусным плетением ясно показывала ей, королеве, чтящей традиции, восстанавливающей культуру своего полумёртвого народа, что выбранный ею путь мира с людьми — ничто. Вот оно, перед ней, доказательство её полного уничтожения. Снова сидит. Снова с бокалом кроваво-алого вина.
«Иллюзии, иллюзии».
— Мне нечего тебе предложить, Эредин. Кроме себя. И этой связи, которую я подарила нам обоим. Вот и вся дипломатия. Либо ты принимаешь дар, либо… — Заканчивать нужды не было. Слишком логичный, неприятный даже самой королеве, финал.
«И сколько бы ты ни бежал, оно всё равно настигает».

— Ненавижу розы, — усмехнулась Энид.
От этого «ненавижу» распустившиеся цветы вспыхнули, осыпаясь пеплом в стелющуюся яркую и густую траву. Розы — символ всего того, что приводит к концу лучшие из начинаний.

Тёплая кровь стекала по лицу прекраснейшей из женщин того мира, которого — колдовской сон или же её уродливое заклятие? — было не достичь сейчас при всём могуществе и всём желании. Шпили венца вырастали, словно из собственных костей Энид, тем самым причиняя какую-то пограничную с потерей пространственной ориентации боль. Она ощущала острие каждого шпиля. И ладонь. Ладонь на своей шее она тоже ощущала. Чуть сжимающая плоть, ладонь была властной, требующей неясного — подчинения? преклонения? Смирения?.. Энид пыталась вывернуть их связь с Королём Дикой Охоты, чтобы через неё… Если Энид — левая сторона страшной горной речки, Эредин — правая, то их связь — мост. Пусть пока висячий, со сбитыми досками через каждый шаг. Зато верёвки — верёвки нестираемы, надёжны. Вечны? Энид пыталась пройти через этот мост, найдя на правом берегу ответ на вопрос: «Чего же именно жаждет властная ладонь?»
«Сам не знаешь — чего?» — усмешка не успела лечь на красиво очерченные природой губы, как на них легли губы чуть менее красиво очерченные. Легли в настолько хищном поцелуе, что Энид, подзабывшая за немало четыреста лет жизни, целовал ли её так кто-то и когда-то, затаила дыхание (всего лишь рефлекторная реакция: о дыхании здесь, в Иллюзии, можно было б и не заботиться).
Нет. Никто. Никогда. Не смел.

«Слишком привлекательно закрыть для меня Врата навсегда, не так ли?», — смотря на покрытые пеплом руки.
«Я даже разум собственный закрыть не в силах, Вечность с тобой. Какие Врата? Какие, мать твою, Врата».
С языка почти срывались горькие пилюли: первая пилюля — «Я хотела, чтобы ты был в моей власти, когда обратилась к кровавой магии, я ХОТЕЛА сломать тебя, отомстить тебе, мучить тебя следующие двести-триста лет, держа на поводке у моего трона»; пилюля вторая — «Моё тщеславие снова сыграло со мной злейшую из шуток: желаемое обернулось против меня. И когда я почувствовала неконтролируемую ярость в середине аудиенции с очередным послом из Аэдирна, когда на кончиках моих пальцев заиграла стынь, я поняла, что никакого поводка не будет»; третья пилюля, от которой во рту горечь во сто крат сильнее, чем от первых двух — «Я не знаю, как когда и почему. Но твоя смерть не убьет меня. Я переживу её. И… буду этому не рада». С языка почти срывались горькие пилюли, но Энид умело глотала их.

Венец боли на челе. Проглотить.
Сладкие, ядовитые речи. Проглотить.
Окровавленное тряпьё — монархи её мира. Проглотить.
Проглотить, проглотить, проглотить.

Язык Короля Дикой Охоты. Проглотить?

Энид, осознавшая произошедшее и упомнившая, что НИКТО И НИКОГДА НЕ СМЕЛ, попыталась отстраниться. Её изящные ладони упёрлись в обнажённую, покрытую шрамами грудь Короля Дикой Охоты, разумеется, без какого-либо толка. Если она умело глотала, то он — умело пожирал. Чёрная дыра, которую королева отчётливо видела в короле, затягивала её. Вот так это и произойдёт. Король Дикой Охоты пожрёт её, тщеславную, могущественную и неуспевшую королеву, как пожирал, наверное, не каждого, а лишь себя. А её не продлившееся и мига сопротивление — было ли оно ему ощутимо? — нелепо и смешно.

«Здесь нет телесного, Энид, понимаешь? Сон. Чуть более реалистичный, чем сны, бывшие прежде. Правила устанавливаешь не ты. Он. Но Он — это ты».

Огромные голубые глаза закрылись, а рот — приоткрылся.

«Я — это ты. Ты — это я».

Её ответный поцелуй был полон ненависти.
Нежности.
Волшбы.

И по мере того, как Энид просачивалась водой в Короля, Король просачивался в неё. Стало уже непонятно, где её губы, а где — его. Где его глаза — где её. И не из-за простого для подобного слияния меж мужским и женским началами единения, нет. Их лица становились одним: как нерасторопный художник, случайно задевший не высохшую краску, портил картину, тем самым делая её уникальной своим отпечатком, так и «Я — это ты, а ты — это я» заклятие лепило из двух, принадлежащих разным мирам и народам сущностей — нечто уникальное.

«Свободная и сильная. Пока на твоём плече рука Короля Дикой Охоты»
«Непобедимый и вольный. Пока твоя рука, Король, на моём плече».

На губах прекраснейшей женщины из иного мира — задумчивая улыбка.
Её уродливое заклятие, связавшее две руки двумя змеями, прокусившими что-то в самой их сердцевине, оборачивалось бедой. И если у Короля Дикой Охоты— только что бывшего с ней, в ней, ею, — было Предназначение (она чувствовала мешанину его чувств всем иллюзорным телом), оно рвало его на куски, превращая в монстра, то у неё, Королевы Свободных эльфов, Предназначение было в… Чём?
Одна вопросительная интонация, одна капля неуверенности и — обрести тебе, Энид, смысл, отличный от всех прежних смыслов, наполняющих тебя изнутри.
— Это ведь всего лишь сон. Чуть более реалистичный, чем сны до него, — прошептала в пустоту, переживая остаток того единения, к которому нельзя было быть готовой, даже изначально зная все переменные. А сейчас, оставшись одна посреди Великого Ничего, Энид ощутила переменную, которую не учла.
«Спаситель и демон, король и раб», — брови Энид сошлись на переносице.

Из Великого Ничего её вырвал тот, кого стоило бы бояться.
Но как бояться? Как ненавидеть? Как?
Когда каждое его воспоминание — твоё.
Когда каждый его вдох — твой.
Когда тяжесть его шлема и история его алого плаща — твои.
Если бы можно было б вылезти из его брони скелетом, она бы вылезла. Она бы смогла.
Но уродливое заклятие оборачивалось против своего творца: боль станет нестерпимой, когда она, Энид ан Глеанна, захочет во что бы то ни стало разорвать узы меж двумя судьбами. С той болью придет понимание — ей начертано пережить, выжить, скорбеть. Переживать, выживать и скорбеть она будет отчаянно ненавидя при этом как себя, так и не-себя.

Её, пытающуюся справиться с обжигающей стынью, приземлили на широкую кровать, сплошь залитую алыми шелками. «Поле битвы?» — отметилась ироничная мысль, чтобы затеряться в такой же алой, как алые шелка королевской комнаты, ярости.
«Раздевайся».
«Раздевайся».
«Раздевайся».
«Никто и никогда!..» — Старая, как Энид, Истина.
«Так любишь кидать слова о перемене мира, Высочество. С трона оно тебе ясненько видно, да? Мир изменился, твои подданные — нет. Так с чего бы им было меняться? Их Королева-то не спешит. Начни с себя. Как ты переживёшь Его, выживешь после Него, будешь скорбеть о Нём, когда ты не способна даже переиграть Его, выиграть у Него, полюбить Его?»

Рассеянным взглядом Энид сопроводила повсеместно пошлый алый цвет. Да, пошлый. Да, памятный. Но до чего же чудесным образом эта повсеместная пошлая алость подчёркивала красоту Королевы, сползшей с кровати и опустившейся на колени перед Королём.
Талантливой чародейке даже не в неродном мире, даже во сне, не было необходимости стягивать с себя какую-либо одежду. Энид чувствовала тонкую материю Иллюзии и могла безболезненно изменить её структуру.
Так, опустившись на колени, белое тело дочери Долины выглядело полным жизни и будущности в обрамлении кровавых шелковых полотен. Что тоже было иллюзией. Наверняка. Какая будущность на трёхсотых годах жизни? Неувядающая красота Маргаритки, играющая всеми оттенками пламени, без какой-либо магии была иллюзией.
Волосы тяжёлой копной струились по белым плечам и спине, образуя вокруг Королевы золотое пятно. Иллюзия.

Взгляд огромных голубых глаз же наконец остановился на Короле Дикой Охоты. Не на его ногах, груди, шлеме, а на нём в целом. Поддавшись чуть вперёд, Энид сомкнула точно очерченные полные губы на большом пальце металлической перчатки. Облизала, ощутив вместе с металлическим вкусом перчатки металлический вкус крови во рту. Но капающая кровь Королевы была не отличима от повсеместных алых шелков. Мягко скользнув по броне, желая влиться в неё, Энид обернула тонкие руки вокруг Короля, захватывая и видавший виды алый плащ.
«Допустим, я — посредственность. Но Она, девушка с алым плащом, была чем-то большим. Когда-то была. Сейчас же даже она — ничто. И каждое воспоминание о ней отдаётся лишь резонансом по натянутым алым струнам».
Оттолкнувшись от возвеличенного Кошмара, Энид сделала шаг назад. Ещё один. Пока не упёрлась подколенной выемкой в кровать, оставшуюся недвижимой в повсеместном алом вертепе.
«Всего лишь сон».

— Это всего лишь сон. Чуть более реалистичный, чем прочие сны.
Энид прикрыла глаза, пытаясь вернуть то необыкновенное ощущение непустоты в себе, и откинулась назад, падая спиной в алые простыни, раскинув руки.
— Придёшь в мои покои, Эредин? Не в сны. В покои. И один. Придёшь? Придёшь ли ты ко мне? — Улыбка играла на полных, окровавленных губах Энид. — Приходи. Я разденусь. Я клянусь тебе на своей же крови.
Рука со шрамом медленно потянулась окровавленным губам, чтобы уверенно мазнуть пальцами по ним и поднять их вверх в детском (и не забудешь!) жесте.
«Клянусь. Клянусь. Клянусь».
— Хватит ли тебе… смелости?
А под алыми шелками королевской спальни — бездна. И падение в неё было бы бесконечным.

«Когда Плеть ударит, я знаю, я не выдержу удара. Но пока… пока я вдыхаю твои вдохи, я глотаю твои крики».