— У. ХА. ДИ. У-у-у-Ха-а-а-Ди-и-и-и! — страшно выпучив глаза, взгромоздился на стол Жан-Жак Диро, не без труда умещая под собой обе длинных, худых ноги. — Уходи, курва! Уходи-уходи-уходи!
— Нэ уйии-ду! — голосисто икнуло Нечто, облизывая гибким, мясистым языком клюв, смутно похожий на совиный. — И не ори.

Жан-Жак Диро, талантливый сборщик податей, человеком был сугубо прагматичным, деятельным, глубоко преданным профессии, инициативным, предприимчивым, трезвомыслящим, как следствие — в обществе сильно презираемым и никем не любимым.
В марте ему исполнялось тридцать три.
— Уххх… уххходи, — губы дрожали. Кусочек вареного лука прилип к мизинцу левой ноги.
— Не уйду, — повторило Нечто, топорща крылья. Оперенные, серо-коричневые, в то же время какие-то нетопыриные. — Лучше скажи мне: кто добр был, но спозаранку, у нищего отняв баранку, возрадовался так, как будто, быть коронованным на утро?
— Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, omnis incursio infernalis adversarii, omni-i-i-i-is! — на одном дыхании протараторил Жан-Жак Диро, обнимая тощими руками оба колена, раскачиваясь из стороны в сторону, совершенно не замечая, как завораживающе планирует на доски пола кусочек вареного лука, некогда прилипший к мизинцу левой ноги. — Уйди! Уйди! Уйди!
— А кто в меня не верит — тот, — дернуло острым ухом Нечто. Было Оно мелким — не крупнее обыкновенной дворняги. И с огромными, круглыми, кроваво-красными глазищами, блестящими, как новенькие, начищенные медяки. — Скажу я честно — идиот. И счастлив статься я кошмаром, но я ниспослан был не даром. Ты оглядись! Ты оглядись! Штаны намокли! ЭЙ, ОЧНИСЬ!

Хлоп. Хлоп! Хлоп-хлоп-хлоп!
— Очнись!
Жан-Жак Диро резко выпрямился. Лицо было бледным. За окном, отбрасывая на постель кривые, аляповатые тени, маслянисто желтел кругляшок луны. Обмякла по углам дорогая ажурная занавеска.
— Что? Что? Что случилось? — облизывая сухие, бледные губы, часто-часто заморгал Жан-Жак, чувствуя, как кончики пальцев ног поджались и без минуты страшнейше занемели.
— Ты опять кричал во сне. И мокрый весь, — склонила светловолосую, кудрявую головку к пухлому, мягкому плечику Мари-Анна, дочь тутошнего солтыса. Глаза у нее были зеленые. Как травка нежная в апреле.
— Мокрый?
— Вспотел, — насупила светлые бровки Мари-Анна. — Но я понимаю: трудная работа. Ах! Скажи лучше, когда мы поженимся?
— М-м-м-м-м… — застонал Жан-Жак. В Совиных Кровóвицах он провел всего-то неделю, а по ощущениям — две тысячи лет и одну сверхурочную вечность.

— И все же, Фил, ко всякому происшествию я имею склонность относиться с философской точки зрения, — сентенциозно изрек Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, наматывая поводья на левое запястье. Вороной жеребец — символ признательности кислоборского населения — мерно выцокивал по ледяному тракту, слева и справа обнесенному сугробами где по щиколотку, где — по колено.
— Все, что нас не убило — вообще не наше дело. Позитивизм мышления, друг мой. Вот, что важно и вот, в чем — не побоюсь сказать — и сила, и смелость.
Падал мелкий, колючий снег.
Абсолютно естественное, совершенно привычное явление.
Наступившая зима наступила рано и сдавать позиции явно была не намерена.
— Впрочем, сейчас у нас на повестке дня вопросы снабжения. Это село, — добавил Эмиель Регис, слегка пришпоривая иссиня-черный символ признательности кислоборской части человечества. — Вполне сгодится. Я там бывал. Совные Крововицы. Звучит, а? Согласись, Фил. Уж в деревне с таким-то названием явно не может происходить ничего ни эпохального, ни судьбоносного, ни… мало-мальски опасного для жизни и вредного.
— Укх-кху! УУУ-КХУ! — сорвался с ветки ближайшей сосны филин и, в общем-то, ничего пугающего в его возгласе действительно не было.

— А ведь ты кругом прав, друг мой Феликс, — задумчиво хмурясь, сообщил Эмиель Регис, уже было готовый в очередной раз блеснуть красноречием, когда краем глаза заметил Цири.
Вернее — некое запредельно таинственное выражение на ее обыкновенно вполне дружелюбном лице. Ну, или не дружелюбном, зато уж точно — всегда открытом и почти всегда честном.
— Впрочем, не настаиваю, — с достоинством приняв категорический отказ, все еще никак не мог избавиться от какого-то гнетущего ощущения вампир, по совместительству — гениальный философ и непревзойденный ментор. — С состоятельностью, оруженосцами и Туссентом легенда звучит даже лучше. И… Цири, — несколько вымученно улыбнулся Регис, — ты ведь не подумала, будто бы про халатность, боевые навыки и производственный процесс — это я о Геральте? О, вовсе нет! Никогда прежде не встречал и, думаю, никогда не встречу более преданного своему делу человека! Я говорил о Феликсе! — не без ехидства добавил Эмиель Регис, не сомневаясь даже на мгновение: после всего пережитого немного дружеского ехидства — именно то, что требуется.
Кислобор оказался на диво близок к тому, чтобы уничтожить их творческий дуэт. Однако не уничтожил, и даже Цири была здесь, а значит, он обязан приложить все усилия, дабы так, исключительно так и никак иначе оно оставалось как можно дольше.
Как именно? Очень просто.
Почти — по-семейному.
— Но хотя бы медальоном ты со мной поделишься? — выгнул седеющие брови вампир, как и подобает в таких ситуациях, говоря с невыносимой серьезностью. — Ведьмак без мечей — эксцентрик, ведьмак без медальона — не ведьмак вовс-э-э-э…
На горизонте появилась точка — совсем крошечная, через пару ударов сердца обрела очертания человека.
Очень испуганного человека. Довольно-таки молодого. За которым с криками, улюлюканьем и вилами гналась дай спасибо если не половина деревни.
Наверное потому, зачем-то подумал Регис, что пробежки в голом виде на свежем воздухе — немного не тот вид досуга, какой следует практиковать на глазах у консервативно настроенной общественности.
Похоже, голых жоп жопа мира все-таки не терпела.