Туссент, прекрасный Туссент (и еще более прекрасный Боклер) местом был совершенно идиллическим, румяно-сказочным, пропитанным, казалось бы, самым настоящим, подлинным, то есть абсолютно бесполезным в быту, к быту абсолютно неприспособленным волшебством. Регис с силой растер ладони. Увы, запах крови, запах желчи и флегмы, как всегда, как и прежде не могло смыть ничто.
Боклер был мертв, мертв был прекрасный Туссент, мертвы были оба.
Поразительная ирония, но с гибелью Боклера, с гибелью Туссента нынешняя эпидемия не имела ничего общего. Категорически и решительно. Ничего.
Туссент, прекрасный Туссент (и еще более прекрасный Боклер) явлением был совершенно уникальным, оригинальным, самобытным во всем. В мире, где каждый жрет каждого, где механизмы взаимодействия конкурирующих видов, конкурирующих экономик и политических систем представляли собой беспрерывно мучительный сугубо пищеварительный процесс, в этом самом мире, где едоки и едомые в общем-то не всегда понимали, кто кого только обсасывает, а кто кого успешно убил и съел, прекрасный Туссент, наипрекраснейший Боклер казался чем-то инородным, таким же инородным, как задница на месте головы нильфгаардского императора. И торчащий из нее розовый букет.
Покончив с ладонями, Регис с силой растер лицо. Будучи протекторатом Империи, прекрасный Туссент, наипрекраснейший Боклер, чудесным — не иначе — образом умудрялся сохранять пусть трижды марионеточный, однако вполне явственный суверенитет. Удивительное дело, думал Эмиель Регис, философ, гуманист, эстет. А, быть может, не совсем. Быть может, разгадка по стародавней боклерской традиции крылась под сенью тяжелых от ягод виноградных лоз. Шутка ли, улыбался Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, пакгаузы Туссента хранили в себе такое восхитительно многообещающее количество вин редких, очень редких, совсем редких и предельно экзотических сортов, что агрессоры рисковали покинуть границы княжества не только с чувством легкой дезориентации в пространстве и времени, но обобранными до нитки. И без штанов. Великолепная версия! Разумеется, с действительностью она не имела ничего общего. Категорически и решительно. Ничего.
Туссент был мертв. Маленький, очаровательный, пышный, воздушный исключительно замкнутый мирок княжества был мертв и мертв был давно. Потому что за неимением выхода в мир большой, жуткий, душный, уродливый то, что умирало в Туссенте, здесь же и гнило.
Вестниками эпидемии стали представители самых открытых, самых активных, самых бесперспективных и самых перспективных социальных слоев: нищие и молодежь.
— А, Геральт! — приветствовал ведьмака вампир, по обыкновению появляясь ниоткуда в плотных клубах аптечных flaveur*. Резких и едких не по обыкновению. — Какая удачная встреча. Видишь ли, я даже подумывал оставить записку... вовремя спохватился, помню-помню, Геральт, обмен беллетристикой суть глупость, дурновкусие и не менее дурной тон. Поэтому говорю лично, тет-а-тет: я ухожу. Плакала моя графская доля... представляю, как разобидится добрый маршал ле Гофф, но... Сегодня утром я случайно попал в госпиталь и, сам понимаешь, долг зовет, — пожал плечами Регис, поправляя ремень сумки, раздутой от содержимого, невероятно тяжелой на вид.
— Интересно дело, Геральт, и не совсем, я бы сказал, типичная хворь, — склонил голову набок, пожалуй, наигуманнейший в мире монстр. — Нетипичная уже потому, что среди заболевших едва ли не в равных пропорциях представлены нищие и, диво дивное, цвет нации, золотая молодежь. Золотая молодежь. В госпитале, — выразительно подчеркнул Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Боюсь нетипичная хворь по всем признакам обретает масштабы эпидемии. К слову, ты ничего об этом не знаешь? Ну, вдруг подслушал в межи за огородами... или до тебя снизошел его блистательность виконт де Леттенхоф?
Говорил Регис беззлобно, скорее с печалью в голосе. Не нравилось ему, хоть убей, не нравилось, во что превращает их компанию абсолютно бесполезное в быту и к быту абсолютно неприспособленное мертворожденное боклерское волшебство.
______________________
* — запах(и), аромат(ы) (фр.)