Гнев сестры стал для Меруна неожиданностью. Забывшись за своими речами, он не был готов к тому, что Сирона вспылит настолько, что её голос захрипит, а нож встанет параллельно поверхности стола. Она злилась, а он не мог даже до конца осознать, какой была причина. Не допускал и мелкой возможности, что её задевало столь легкомысленное его отношение к своей жизни; всё ещё считал себя недостаточно ценным, не мог осознать, что сестра любит его немногим меньше, чем он её. Просто несколько иначе.
И успокоить её он не успел тоже. Заметив, как задрожали бледные тонкие руки, Мерун вынужден был вновь нарваться на недовольство Звёздочки. В её словах была доля истины: пьяный угар не мог спасти ни от чего, мог лишь приглушить боль, избавить от тяжелых мыслей. От того гнойного нарыва, вскрыть который ножом было невозможно.
— От такой боли не избавиться постелью, — он ухмыльнулся, отнюдь не весело, однако вместо бутылки прикоснулся к горшку, отправив тот в печь на ближайший час, может, пару. Всё ещё хотелось рассказать ей обо всём, что происходило с ним. — Да и от привычек этих уже не отвяжешься.
Не решился, вернулся за стол, хмуро косясь то на сестру, то на бутылку. Что то, что другое было для него в равной степени разрушительным, не хватало только коробку с фисштехом рядом поставить и бросить чей-нибудь труп, чтобы собрать все его пагубные пристрастия в одном месте. И ведь Сирона до сих пор не знала, отчего ему было так плохо тем ноябрьским вечером; да и по какой причине он предпочитал видения реальности не догадывалась тоже.
Вспомнилось, что всех девушек в том доме держали одурманенными. Как часто его маленькой девочке приходилось принимать наркотик? Как сильно он повлиял на её организм, какую зависимость успел вызвать? Ответов на эти вопросы он не знал, а Сирона лишь час назад ясно дала понять, что говорить об этом не желает. Не хотелось, чтобы она чувствовала то же, что и он, испытывала ту же жуткую привязанность к порошку. Она могла найти в жизни и лучшее занятие.
Поразмыслив, Мерун решил отложить в сторону ещё один рассказ об их последней встрече перед отъездом. Незачем было тревожить её разум, если привязанность к фисштеху всё же была сильной. Вместо этого он придвинул грубо срубленный табурет поближе к её и крепко обнял сестру со спины. Его руки наверняка давили на её плечи, однако очень уж хотелось почувствовать тепло, почти что жар её тела и осознать, что она действительно рядом — с ним, никуда уже не сбежит. Настоящая.
Слабак, он никак не мог отвязаться от желания быть к ней ближе, быть для неё собой. Просто быть для неё.
— С той ночи в августе они стали только хуже, — теперь Мерун говорил куда тише и до сих пор прятал взгляд, носом утыкаясь в её длинные волосы, вдыхая лёгкий аромат трав и этого дома, коими они пропитались. — Привычки. Тогда я позволил себе слишком много, никак не мог удержаться. И тогда мне показалось, что лучше оставить тебя одну. Глупо. Без тебя было гораздо хуже. Мне хотелось оградить тебя от влияния моей работы. И от моих чувств. Я мог бы сделать тебе больно.
Точно так же, как и сейчас. Вот только сейчас многое изменилось. После всего, что случилось с Сироной за этот период, брат ни за что не оставил бы её одну — не позволил бы никому приблизиться, втереться к ней в доверие, стать для неё новым Стефаном. Ни за что. Он собирался оберегать её до последнего, чего бы это ни стоило им обоим, и пока ещё не до конца осознавал, каким испытанием это может стать для него и какой пыткой для неё. Мерун всё ещё помнил, что их любовь разительно отличалась друг от друга.
— И сейчас могу, как тогда, — этот шепот жаром задел её ухо, в котором на удивление не было проколов, однако Мер едва ли обратил на это внимание, крепче сомкнув ослабевшие руки на её острых плечах, склонившись ещё ниже. — Только не отпущу больше. Ни к кому.
Из всех его увлечений, она была самым сильным и опасным. Слишком близко. Удержаться от этого было так сложно, а где-то в глубине души и не хотелось вовсе. Эгоистичное желание быть рядом, быть единственным, кто достоин это делать, просыпалось, вновь высовывалось из своего убежища. Хотелось как тогда, в августе, коснуться её шеи губами, оставить на ней едва заметный влажный след. А потом — яркий, красный, как в прошлый раз.
Невозможно близко.

Да, ему всё-таки придётся отпустить её: выпустить из своих объятий, дать ей спокойно выдохнуть и почувствовать свободу. Душить сестру своими ощущениями не стоило, ровно как и испытывать своё терпение. Как долго он бы продержался, удерживая её в объятиях? Сирона сидела на коленях брата, и его руки крепко обхватывали её плечи, сползали на талию — тонкую, изящную.
— Ничего из того, о чём тебе стоило бы помнить, Сирона, — шёпот стал едва разборчивым, его губы практически касались её уха. — Я всего лишь решил, что мне позволено больше нужного. Не позволено.
Объятия слабели, в дрожащих руках уже не было столько силы, чтобы удерживать младшую сестру на руках, и в конце концов Мерун поднялся, невольно сморщившись на словах о семье. Он был её семьей, ни о какой другой семье и речи быть не могло. Она шутила, говоря об этом, а он — нет, он был предельно серьёзен, делясь со Звёздочкой своими намерениями.
Перенапряжение наконец-то давало о себе знать: болели конечности, кололо в груди. Ему пришлось лечь на кровать, чтобы избавиться от назойливой слабости, внезапно навалившейся на тело. А ведь он всё ещё не приготовил обед, не принёс воды, дров для печи. Сирона не могла заниматься этим, болея. На улице было слишком холодно, чтобы выходить туда больной.
— Но я не жалею об этом.
«У тебя очень мягкие губы, — мысленно Мерун закончил фразу именно так, на деле промолчав. — И я бы коснулся их вновь».
Запах еды плыл по комнате, становилось теплее, а его медленно начинал бить озноб. Казалось, что вслед за удалением гноя должна была исчезнуть и лихорадка, однако Мер всё равно чувствовал себя разбитым, словно и он простудился тоже. На всякий случай ощупал бок, убедившись, что страшной режущей боли больше не ощущается. Гноя не было.
Говорить всё ещё хотелось: за все те годы, что он упустил, за те месяцы, что он провёл в одиночестве, без неё. Останавливало лишь то, что для Сироны это было бы слишком. Столкнуться с проклятым нильфгаардцем, пережить его издевательства, своё спасение и необходимость ухаживать за старшим братом, а потом ещё все эти рассказы... Нельзя было быть таким эгоистом.
— Как ты себя чувствуешь? — попытался перевести тему, глядя на деревянные потолочные балки над кроватью. — Я так заговорился, что совсем забыл об этом. Мне... Я не знаю. Может быть, мне это нужно.
Не вышло, снова запнулся о собственные проблемы. Бередить эти раны следовало в одиночестве, пусть Сирона и говорила, что вместо неё стоило отказаться от привычек. Без очередной встречи с водкой или фисштехом, он не сумел бы выговориться. Может быть, пришлось бы вновь сходить в бордель, чтобы снять шлюху исключительно ради беседы. До сих пор смешно было с того раза: все мужики как мужики, а он нажрался и заболтал проститутку.
— Но не сегодня. Я и так слишком давил на тебя своими эмоциями, — Мерун прикрыл глаза, спрятавшись от света толстой свечи, стоявшей на столе.
Ещё хуже было то, что после обеда ей придётся помогать ему с перевязкой вместо того, чтобы отдыхать. Он оставил ей место на кровати, прижавшись к самому краю у стены, и выдохнул. Что им нужно было сделать со всем этим? С этой глупостью, образовавшейся как следствие жизни в двух разных мирах, нужно было что-то сделать. Точно так же, как и с их жизнью в целом. Совсем скоро Мерун вернётся к работе, вот только оставить Сирону одну или позволить ей вновь вернуться в ателье, в дом родителей он не мог. Его сестра должна была остаться жить с ним.
— Мне придётся переделать вторую комнату для тебя.

Со стороны печи что-то зашипело, булькнуло и быстро стихло вслед за треском прогорающих дров. На фоне этих домашних звуков голос Сироны звучал так правильно, словно всегда должен был звучать именно в такой обстановке, ни в какой другой.
«Не обязательно жить здесь», — говорила она, заставляя брата хмуриться и недовольно пялиться в подушку. Конечно, жить в таком доме не хотелось, находиться рядом с таким человеком как он тоже не каждому пожелаешь, однако где-то глубоко кольнула обида. Для неё он мог бы привести эту лачугу в порядок, чётко разделить свою жизнь среди Саламандр и дома. Ради неё он мог сделать всё, что угодно, лишь бы она приняла все эти жертвы. Сироне нужна была другая жизнь.
— Возвращаться тоже не обязательно, — в этот раз Мерун не собирался отказываться от намерений, стоял на своём, не допуская колебаний даже в тоне голоса. — Никаких подруг у меня нет, не было никогда, а остальные... Они не будут приходить, если не понадобится. Я хочу, чтобы ты осталась, Сирона.
Он резко развернулся в её сторону, постарался наконец заглянуть в бледно-красные глаза, чтобы поймать их выражение. Не хотелось сдаваться, но и давить на неё тоже, превращаться в злобного тирана, похожего на того нильфгаардца, в его планы не входило. Но отпускать её от себя после всего, что случилось по его вине; после всего, что они оба сумели на себе почувствовать... Он не сумел бы.
Насколько помнил Мерун, девочки в ателье были Сироне подругами, помогали со многим, выручали, и он не был против того, чтобы сестра вернулась туда на работу. Ей нравилось шить, создавать для других одежду, ровно как и картины. Однако разница между «работать» и «жить» всё же была. Если ей хотелось самостоятельности, дом всегда можно было перекроить; сам он и вовсе давно привык жить в подвале — в этой маленькой обители имени его Звёздочки. Когда-нибудь он проведёт её и туда. Когда-нибудь, когда придёт время.
— Я не шутил, говоря, что не отпущу тебя, — его брови разве что не сошлись на переносице, составляя светлую изогнутую линию. — Не теперь. Мы можем переделать здесь всё, если ты хочешь, но тебе лучше остаться. Я не прошу тебя бросать любимую работу, не призываю отказываться от твоей жизни, но... Пусть теперь она продолжается рядом со мной.
Произнести последние слова оказалось сложнее прочих. Он словно невольно признавался сестре в том, что чувствовал на самом деле, пусть и знал, что она не поймёт, не догадается. Рано или поздно, останется она жить в этом доме или нет, Сирона всё равно увидит сама. Мерун срывался всё чаще, с трудом держал себя в руках и разве что не кричал о том, какие на чувства испытывает к ней, своей младшей сестре. Как она недавно говорила? «Моя плоть и кровь». Эта плоть и кровь была окончательно и бесповоротно испорчена.
В горшке снова что-то булькнуло, сок брызнул на печь и с шипением испарился с горячей поверхности.
Тряхнув головой, Мерун попытался взять себя в руки. Он будто с цепи сорвался после того дня в Мариборе — вёл себя так, словно отголоски ярости ещё жили где-то внутри, влияя на все отрасли его жизни. Хотелось отрастить когти и вырвать из себя эту гниль. Он попытался даже, царапнув отросшими ногтями по горлу, задев старый шрам и бинты.
— Я не отдам тебя. Твоим подругам, нашим родителям или другим мужчинам, — эти слова сами сорвались с губ, прежде чем Мер успел остановить себя, прикусив язык. — Никто из них не сможет позаботиться о тебе как следует. Я смогу, чего бы мне это не стоило.
В доказательство собственных слов он потянулся к ней, сумев коснуться только шеи — того места, где когда-то остался ярко-красный след его засоса. Тогда он тоже не сумел вовремя себя остановить, глупец. Не сумеет и сейчас, если продолжит в том же духе. Повезло, что он устал и глаза то и дело закрывались, снова его снова смотрит, придётся спать.
— Лидка смеялась из-за того, что синяки остался от поцелуев. Девушки часто над таким смеются, верно?
Нет, он определенно владел собой всё хуже и хуже. В нём что-то сломалось, испортилось, что-то исчезло. И с этим нужно что-то делать. Нужно было несколько мгновений назад.

Она никогда не прислушивалась, о чем бы он с ней ни говорил: о себе, о них, об этом доме. Они с сестрой всё ещё существовали в разных плоскостях, неспособных соприкоснуться, и он тут был единственным, кто придумал себе обратное. Разозлившись на самого себя, Мерун скривился и велел себе заткнуться, как можно глубже запихать весь тот бред, что имел место твориться в его голове.
— Прости, — он с сожалением взглянул на пораненный Сироной палец. — Не хотелось тебя пугать. Забудь.
«Забудь обо всём», — вот что хотелось сказать на самом деле, но в этот раз он сумел промолчать. Проводил её взглядом до дверного проема, снова отвернулся к стене. Нет, пожалуй, их жизни никогда не сумели бы пересечься. В этот болезненный период и только, потом они вновь разойдутся в разные стороны и едва ли окажутся так же близки как в ту неделю, что он провёл без сознания в постели. Ради того, чтобы побыть рядом с Сироной он готов был калечить себя снова и снова, вот только не было гарантий, что в следующий раз она придёт. Однажды очнуться и увидеть над собой паскудное лицо Эрса, какой придёт наверняка, не хотелось.
С головой накрывшись одеялом, Мерун предпочёл отдаться единственному за последнее время добровольному сну — беспокойному, полному неприятных видений, где собственное сознание снова издевалось над ним, дразнило, но всё же сну. Терять сознание было не многим приятнее.
На следующий день он уже менял себе повязки сам. Правый бок мок и неприятно саднил, на него уходило больше всего синей настойки; а грудь с трудом можно было замотать самостоятельно, однако Мер намеренно не просил ни о чём сестру. Он вообще не разговаривал, молча сидел в углу, разрабатывал пальцы рук, смазывал их какой-то мазью, оставленной Шунцем этим утром. Он всегда находил себе какое-то занятие, чтобы не замечать того, что происходило в голове. Нельзя было напиться, забыться в наркотическом дурмане или отдаться работе, значит приходилось делать нечто иное: работать, нагружать себя, чтобы ни одна глупость не проникала ни в сознание, ни за его пределы.
Один. Он был один и на это себя настраивал, выбросив за борт все глупые мысли о чём-то другом. Если Сирона не хотела оставаться, значит он будет следить за ней, за каждым её шагом, за каждым новым и старым её знакомым. Неважно, что она сама об этом думала. И дом он когда-нибудь тоже приведёт в порядок — для того, чтобы однажды ей захотелось сюда вернуться. Может быть, хоть на мгновение.
Сегодня он и на улицу выходил без куртки, игнорировал мороз и тяжесть в руках, которыми таскал воду домой — медленно, не в таких огромных количествах как раньше, но тем лучше. Труд помогал не только восстановить тело, но и забыть обо всём остальном. С тем же мнимым увлечением он таскал дрова к печи, разводил огонь и делал вид, что занимается ещё и сегодняшним обедом.
Так продолжалось несколько дней, Мерун словно сменил режим жизни: работал, забыв о сквозной ране у себя в груди, убирался дома, смывал пыль и грязь со своего тела в соседней комнате, говорил очень мало. Закрылся в себе, потому что так было гораздо проще. Оно всё ещё зудело, требовало выхода, как корни огромного растения, растущего где-то внутри, только здесь найти этот выход не могло. Тянуло снова запереться в подвале, поговорить с портретом, который понимал его лучше любых людей, иногда даже отвечал, когда состояние хозяина дома оставляло желать лучшего.
Дом его стараниями стал походить хоть на сколько-то обжитое жилище: избавился от пыли, от мусора и битой посуды, скопившейся по углам, от некоторых вещей. Не тронул он лишь сундук, где хранились старые вещи сестры. Их бы он ни за что никому не отдал. Комнаты стали светлее, он умудрился даже шторы выстирать, едва не превратив их длинное ледяное полотно на морозе.
От множества дурных мыслей это всё равно не спасало — они находили его во сне каждый день. Мерун был более чем уверен, что мечется и говорит во время подобных сновидений, но не мог об этом узнать. Вопросов сестре он не задавал.
— Скоро совсем на ноги встану, — он в очередной раз обрабатывал рану на груди — рваную, начинавшуюся чуть ниже ключичной впадины и заканчивавшуюся посреди торса. В большей степени внешний порез, однако вся верхняя её часть была прошита грубой хирургической нитью — её же следовало изо дня поливать вонючей синей настойкой. — И тогда тебе не придётся больше со мной возиться. Вернёшься к девочкам, если... Если получится.
Вовсе не хотелось снова оставаться здесь одному. Самому Меруну даром не нужен был дом, свободное время и всё то, что было у него помимо работы. Ему нужна была сестра, целая и невредимая, постоянно рядом. Но для него это было бы слишком хорошо. Не заслужил.
— У меня будет работа, — продолжая, он затягивал на груди бинты, изгибаясь и с трудом удерживая их в правильном положении. Упертый, как баран, Мер не принимал помощи. — Может быть, придётся уехать. Эрс писал, что будет жарко. Не знаю, насколько безопасно в моём состоянии. Если так и не приеду назад, кто-нибудь передаст. Весть и то, что я тебе оставлю. Будешь скучать?
Сирона ненавидела такие разговоры и он прекрасно это помнил, однако после записки от Саламандр не мог не рассказать ей хотя бы об этом. То, чем им предстояло заняться; то, что предстояло сделать конкретно ему... Это даже хуже, чем ворваться в дом нильфгаардского дворянина в Мариборе и в одиночку перебить всю его стражу. Сколько таких уже было? Десятки? Сотни? Может и тысячи, да только все они умерли, а цель до сих пор здравствовала. Плясала, как говорится, на курганах.
Мерун нервно усмехнулся, затягивая узел на пожелтевших от множества стирок бинтах.

Он чувствовал, что своим поведением обижал сестру, видел отголоски мести в её поведении. Чего только стоило её демонстративная перевязка и однажды врученные ему серебряные бубенцы. Сирона была более чем права, поведение брата было отвратительным и ему, взрослому человеку, стоило бы научиться действовать иначе. Выходило из рук вон плохо, пусть Мерун и пытался показать, что в этот раз он никуда её не гонит.
Они мыслили настолько по-разному, что временами хотелось выть от непонимания и невозможности сказать все напрямую. Как было бы легко, знай она о его привязанности и понимай, что попытки отдалиться и забыться в физическом труде были лишь жалким суррогатом общения с ней. Общения, где он ходил по лезвию ножа, ошибаясь снова и снова.
Сегодня Сирона сидела напротив него, читала и отвечала все так же едко. Он знал — заслужил, и терпел, хмуро затягивая бинт так сильно, что грудную клетку сковало болью. Ерунда по сравнению с тем, что только предстояло пережить. И первым испытанием стал разговор со Звездочкой. Как объяснить ей все это Мерун не представлял и даже не догадывался.
— Не злись, — покачал головой, изогнув губы в кривой усмешке. — Я знаю, что веду себя хуже ребёнка. Мне нужно было отвлечься и я выбрал самый лёгкий путь. Это лучше, чем напиться или давить на тебя. Я видел, что делает с тобой... Что я делаю с тобой. Не хочу, чтобы так получалось.
Её обиду он заслужил в полной мере и даже чуть больше. Зацикленный на себе и том, как влияли на сестру его действия, он совсем забыл о том, что той тоже нужно было тепло. Своим он мог бы задушить её, но и лишать её его вовсе тоже не стоило. Они обжигались друг о друга, как мотыльки о пламя, вот только и жить без этого пламени не представлялось возможным. Или это снова было лишь его представлением сложившейся ситуации.
И это блекло на фоне того, что он должен был ей сказать. Сирона утверждала, что ему рано возвращаться к работе, однако он был не рыночным торговцем или бардом, способным взять и передумать, оставшись дома. От приказов в Саламандрах не отлынивали, их не игнорировали и не имели права ослушаться, иначе жизнь грозилась превратиться в чистилище, однако с нынешними приказами нельзя было сказать, что согласие было лучше отказа.
Внезапно кольнули следы от магических ожогов на руках. Тогда Мерун поссорился с лидером, выбивая право на спасение сестры, а теперь, вздумай он отказаться от дела, тот наверняка спалит его заживо. Нет, после того, что там сделали ради Сироны и его жизни, отказаться он не мог.
— Я не смогу остаться, — отрицательно покачал головой, закрывая её руками, стискивая пальцами длинные волосы. — У меня нет такого права. И то, что мы собираемся сделать... Я хочу, чтобы ты об этом знала. С таких дел не возвращаются. И на той ноте, какую мы с тобой играем сейчас, Звёздочка, я уходить не хочу.
Внезапно Мерун поднялся на ноги, сделал несколько нервных шагов по комнате и опустился на колени перед её табуреткой. Протягивая руки к её ладоням, он ждал, что сестра их одернет, не позволив ему прикосновения.
— Я могу быть самым большим дураком, какого ты только знала. И я сам знаю, что веду себя глупо. Жаль, что как бы я ни пытался, я вечно причиняю тебе боль, — он говорил серьёзно, на этот раз глядя только в глаза. — Я не этого хотел. Мне ещё многое хотелось тебе сказать, узнать о тебе тоже, но... — голос предательски дрожал, — я не знаю, смогу ли я. Сейчас ещё рано, верно? Но «потом» у нас может уже не быть.
За окном оглушительного вскрикнула птица, видимо, забывшая улететь зимовать, с грохотом свалился с крыши снег. Сегодня было чуть теплее, он медленно таял.
Мерун устало выдохнул и прикусил губу. Как же он ненавидел все эти серьёзные разговоры, где нельзя было говорить правду; терпеть не мог глупые прощания и невозможность сказать все, что так хочется. Какими же смешными и жестокими были законы судьбы. Можно ли было сбежать от неё?
— До конца января не так много времени. Ты можешь вернуться в ателье, если тебе хочется, я не стану тебя держать. Не буквально. Но и просить уйти не буду, — Мер не заметил как до крови прикусил нижнюю губу. — Попрошу остаться. Я могу быть идиотом, но не таким, который стал бы пренебрегать этим временем.  Пойму, если сама не захочешь, вел я себя паскудно. И до сих пор веду. Пока... Пока что не могу иначе.
Говорить было сложно, из головы не выходила информация о предстоящем деле. Это словно обухом ударило Меруна по голове, он впервые не был рад убийству и едва ли находил в Белом Пламени противника. Это птица другого полёта, игрок иного уровня и шансы простого палача на успех в этой операции были равны нулю.
— Я не знаю, кем надо быть, чтобы пережить встречу с Чёрным Солнцем, Сирона.

Ругалась в ответ на его слова, возмущалась недомолвкам и тому, что некоторых вещей он так и не мог ей сказать. Мерун терпел, понимая, что заслужил и это. Сестра сама не стала бы слушать этих слов, не поверила бы в них, как совсем недавно и вышло, так пусть лучше кричит и выпускает свои эмоции, чем держит их в себе. Он знал, как сложно томить их внутри, чувствовать, как они рвутся наружу и рвут грудную клетку не хуже всякой раны.
«Отговорки, — смаковал это слово в своей голове, усмехаясь. — Всего лишь отговорки, верно. Если бы я мог сказать тебе всё, ты никогда не поверила бы».
Впервые за последнее время Сирона заговорила иначе. Смягчилась, дослушав брата до конца, восприняла его слова именно такими, какие они были, сменила гнев на милость. Мерун с отчаянной решимостью прижал её к себе в ответ, почувствовал тепло её объятий. Тяжело, всё ещё хотелось сказать гораздо больше, зная, что он скорее всего действительно не вернётся в этот раз, однако держаться пока получалось. Они ещё так много не сказали друг другу, так много не сделали... Хотелось выть от подобной несправедливости, но он молчал; хотелось дать волю слезам, но их не было. Он и не помнил, когда плакал в последний раз — в детстве?
Его Звездочка постаралась перевести тему, а задела ещё более неприятную.
«Всё ещё один», — знала бы она, по какой причине он был один, из-за чего не мог зайти дальше фанатичных прикосновений к каждой похожей на неё девушке, так или иначе погибавшей по причине того, что у той был иной голос, не те черты лица или характер. Мерун и хотел, может, не чувствовать себя запертым в коконе собственного одиночества, да только не мог. В последний раз, когда он попытался открыть рот, всё повторилось. И не работа была тому виной.
Что он потеряет, если скажет об этом сейчас? Его шансы вернуться и так были скорее отрицательными, чем вообще имелись, и рисковал он только последними мгновениями рядом с сестрой. Они были слишком ему дороги, чтобы так просто отрекаться от них. Сирона не примет, не поймет и не услышит того, что он ей скажет, скорее всего попросту разозлится снова, а то и уйдет. Нет, расставаться со скандалом не хотелось. В прошлый раз они не знали, что могли потерять друг друга, сейчас — знают, и это было не многим лучше.
— Зачем тебе так нужен кто-то рядом со мной? — Мерун не сумел скрыть горькой усмешки в голосе, лицом зарывшись в волосы сестры и сжимая её в объятиях так крепко, что у той треснули бы рёбра, будь его руки столько же сильными, как и раньше. — Та, кого я хотел здесь видеть, всё равно отказалась оставаться.
Внезапно вспомнилась та девица с моста в старую Вызиму, что передавала записки от Стефана. У неё были похожие светлые волосы, большие зеленые глаза, она была едва ли выше самой Сироны, а он так и не добрался до неё, позабыл со всеми этими событиями в Мариборе, со своими ранами. Звёздочка не хотела его одиночества, пророчила ему мнимых подруг и семью, а он мог лишь уничтожать любого, кто к нему приближался — быстро и жестоко, закапывая в подвале или бросая в непроходимых лесах; или медленно, не в силах справиться со своими чувствами, как сестру.
А ведь он не мог видеть никого рядом с ней. Злился, сходил с ума и предпочёл бы скорее видеть её одну, чем с кем-то, особенно теперь. Виной тому была любовь? Или он попросту был слишком ревнив? Сирона таких ощущений не испытывала. Наверное, была бы рада, найди он себе жену и осядь где-нибудь. Приходила бы в гости, умилялась этой тошнотворной «семейной идиллии». Едва представив себе подобное, Мерун вздрогнул. Не для этого он был создан, далеко не для этого.
Решил, что если вдруг вернётся, то обязательно выскажет ей всё. Всё, начиная от самого главного — того, что пуще остального пожирало его изнутри каждый день, — и заканчивая мелочами. О любви, о жизни, о проклятом подвале; о годах, проведенных в других уголках Темерии; о тех людях, каких она ещё помнила. Расскажет обо всём, что таил годами, вскроет наконец этот нарыв и там уже будь что будет. Но только если ему удастся вернуться. Сегодня всё останется по-прежнему.
— Обещай не попадать в неприятности, пока меня не будет, Сирона, — голос всё ещё дрожал, ломая привычный низкий, хриплый тембр. — Следить будет сложно, но я постараюсь. Не хочу, чтобы тебя ещё кто-нибудь тронул. Потом... Потом, обещаю, я расскажу тебе всё. Всё, что у меня есть. Не буду больше прятаться. А пока просто останься, хорошо? Не хочу терять тебя раньше времени.
Кровь с нижней губы стекала по подбородку, капала на светлые волосы сестры — такая яркая на белом фоне, она напоминала о том, что есть вещи, которые можно сказать без вреда для неё. Она всё равно не поймет правильно.
— Я очень люблю тебя, Звёздочка. Всегда любил.