— Ну давай! Ломай! Ломай! — оскалила жемчужные зубы Эния и тотчас напряглась, выгнулась, запрокинула голову. Пальцы побелели, свободная рука вцепилась в плечо Первого Говнюка Севера; кинжал, серебряным росчерком пропоров воздух, снова уткнулся в снег.
На сей раз Эния не вещала, она показывала.
Все, что видела Эния, должен был видеть и Феликс.

Мир горел. Сквозь рыже-красные языки пламени проступали очертания. Фигуры. Две.
Райла и Йоханн-Крес.
Припав на правое колено, поддерживаемый за плечи капитаном аэдирнской армии, Йоханн утирал рот тыльной стороной ладони. Он был бледен.
— Сбежали, значит.
— Не совсем. Я их отпустила.
— Разжалобилась? Теряешь хватку. А когда-то ты была для меня примером.
— Брось, Крес. То же я могу сказать и о тебе. За вычетом примера, разумеется. Ты ведь мог их сжечь. Не сжег. Разжалобился? Потерял хватку? Или понадеялся приманить пташку покрупней? Охо-хо, Крес! Я ж не хуже тебя знаю, кем была та чернявочка, та самая, которую ты только что запек на кресте. И с кем она васькалась. Рассчитываешь на глупую, спонтанную месть?
— А ты бы не рассчитывала?
— Он не дурак, Крес.
— Умные люди тоже совершают глупые поступки. И нелюди.
— Помочь встать?
— Нет.

Мир горел. Сквозь рыже-красные языки пламени проступали очертания. Фигуры. Шесть, может быть, семь.
Лицо сержанта Дуба искажала ярость. Против стольких противников он не выстоит. Но Дуб стоял, на вытянутых руках сжимал меч.
— Умирать не обязательно, — заверил Дуба высокий, широкоплечий человек. Лицо скрывал рогатый, покрытый голубой эмалью шлем. — Сам знаешь, умирать не обязательно.
— Ага, — сплюнул под ноги Рудольф Гарр, на виске темнел хорошо знакомый Феликсу темно-фиолетовый рубец. — А за покладистость, ты, курва, надо думать, гарантируешь мне теплую постельку и горячих блядей.
— Много просишь, — гудел рогатый. — Постели не гарантирую, блядей тоже, но жить будешь. Ты же хочешь жить, а, сержант? Хочешь. Я тебя знаю. Я все про тебя знаю.
— Ни хера ты не знаешь, курва!
— Мы договорились?
— Нет!

Мир горел. Сквозь рыже-красные языки пламени проступали очертания фигуры. Одной-единственной. Эмиель Регис.
Привалившись затылком к серо-зеленому стволу осины, Регис смотрел вверх. Туда, где небо наливалось свинцом и пурпуром; туда, где догорал день.
— Ничего, ничего, ничего, — зло повторял Эмиель Регис, баюкая обрубок руки, той самой, которую так долго жег проклятый, шаттенвальдовский браслет.
— Это еще не конец. Будьте уверены, это еще не конец.

Мир горел. Деревья, камень, металл, кости, плоть — все, всё обращалось в пепел.
Где-то надрывно пела флейта.
Звучал смех.
Рука сжимала яблоко — костистая рука, когтистая. Яблоко сочилось кровью.
Капли падали. Медленно, медленно, медленно.
Растекались по земле живой россыпью бледных могильных червей.

— Какого хера, блядь? — растирая горло, прохрипел сержант Дуб.
— Заткнись, — резко одернул сержанта Эмиель Регис.
Эния ослабила хватку. Отстранилась. Дрожала. Растерянная и бледная.
— Фил? Чт... — фраза оборвалась на полуслове. Повисла в воздухе.
Потому что знать сверх того, что знает, Регис почему-то не хотел.

— Слушай, вомпер, а Счастливец, он... того, давно ебнулся? — лупая осоловелыми зенками, переводил взгляд с вампира на Феликса сержант Дуб, как и полагается человеку, слепленному главным образом из дерьма, опилок и острой нелюбви к ближнему, мигом забывая о собственных, весьма похожих на исповедь, но от того не менее бредовых откровениях, стоило кому-то с той же ответственностью подхватить пальму первенства.
— Какой знакомец? Какой рогатый шлем? Слыхом о таком не слыхивал. Ты, Соловушка, видать, зря вомперскими услугами побрезговал. Горячка у тебя. Ну или впрямь ебнулся. Ебнулся же!
— Не ебнулся, — куда серьезнее начал вампир. Этот, не в пример древесному ветерану армии, ко всякого рода пророчествам — а свидетелем такового вне сомнений только что довелось побывать Феликсу — относился, конечно, с изрядной порцией скепсиса, однако и с уважением в достаточной степени, чтобы уметь отыскивать среди чудовищ, порожденных воспаленной фантазией медиума, какие-никакие и все же крупицы истины. Маленькие, даже крохотные, потому среди плевел почти не заметные.
Эния дрожала. Худая, жалкая, бледная.
Судя по виду Феликса, пророчества, обрушенные на него несчастной эльфкой-медиумом, были размером с фургон. Груженый отборным картофелем, гордостью передовика-фермера. Судя по виду самой эльфки-медиума — и фургон, и картофель были свинцовыми.
— Можешь не спрашивать, — не сводя глаз с Феликса, ровным тоном философа и ментора заявил вампир. — В ближайшие полчаса все равно не ответит. По счастью, у нас есть я. Могу попробовать ответить за нее.
В принципе разрешение Регису не требовалось. Это был тот редкий случай, когда он по-настоящему завидовал. По-настоящему завидовал Феликсу.
Так уж исторически сложилось, еще ни один медиум не удостаивал вампира чести разделить видения.
В силу необыкновенной скромности характера Регис во всем и всюду полагал себя новатором.
Обе ладони вампира опустились на виски Энии. Холодные и мокрые.
Перед глазами вспыхнуло.
В следующее мгновение Регис понял — валяется. Утрамбовывает лопатками снег и небо над ним такое, голубое, даже васильковое.
До боли красивое.
Он не видел ничего. Но, похоже, чересчур многое успел почувствовать.
— Она боится, Фил, — даже не думая подниматься на ноги, сообщил вампир. — Великие боги, как же она испугана! И на твоем месте, Дуб, я бы хватал ее в охапку и гнал до Венгерберга, не останавливаясь. В том числе на краткие минуты, потребные для очищения кишечника. Потому что — клянусь цаплей, как говорят в Туссенте — это одновременно и ее, и в то же время не совсем ее... видения. Кто-то... что-то ее подпитывает. Заявляю со всей ответственностью, будь я послабее характером, обделался бы.
— Ебнулись, все ебнулись, — резюмировал сержант Дуб. И в этом было огромное зернище истины.

— Что в Венгерберге? Давай думать вместе, Фил, —  поджимая под себя ноги на зерриканский манер, уселся на месте падения первый и, быть может, единственный в мире монстр-философ и слегка — медиум:
— Ты в Венгерберге есть? Нет. Я в Венгерберге есть? Нет. Друзья у нас в Венгерберге есть? Что ж, может статься, и есть, проверять, извини, не тянет. Итого: аргумент? Аргумент. Я, Фил, испуган не меньше Энии и, клянусь всем святым, от цапли до лаптей святого пророка Аврелия из Пестуллы, готов бежать очень далеко, очень быстро и очень долго, лишь бы исключить вероятность личного свидания с тем, что Энию, как я имел неточность выразиться, «питает». Потому что это «это» Энию не питает, потому что это «это» питается от Энии... И, если обратить внимание, как легко оно приложило меня — одно, замечу, из опаснейших созданий в мире — башкой об лед, силовое преимущество, увы, не в нашу пользу. Зато в Венгерберге... Венгерберге, осмелюсь предположить, наверняка отыщется чародей-другой, достаточно лояльный аэдирнской армии в целом, как достаточно лояльный капитану Райле в частности, который... а, курва! — затряс головой из стороны в сторону первый и единственный в мире монстр-философ и слегка — медиум: — На которого я с огромной радостью переложу всю ответственность за эту необычайно необычную девушку. Потому что один необычайно необычный ребенок на моей совести уже имеется. Второго не потяну. Ну что, милсдарь Дуб, справедливо вещаю?
— А? — часто заморгал сержант Дуб, человек, ветеран и дерево. Выглядел он препаршиво, того гляди — завалится аккурат рядом с Регисом.
— Ясно, — кивнул вампир, не без труда поднимаясь на ноги. Пошатывало.
Ничего похожего он не испытывал, надо думать, лет четыреста. Дольше. С детства. С тех самых пор, когда будучи, разумеется, воплощением хищника, но мелкогабаритного, вынужден был лишний раз носа из угла не высовывать, ибо помимо воплощения хищника являл собой отличное дополнение к чьему-то завтраку.
Да, именно так, растирая дрожащие ладони одна о другую, наконец-то добрал храбрости Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, то, что скрывалось под сводами этого идеального с точки зрения френологии эльфьего черепа, иначе как Воплощением Стихийной Ярости назвать было нельзя. И очень жаль.
Против Воплощения Стихийной Ярости он, воплощение хищника, казался эффективен не более, чем деревенский дурачок Игорушка с жопой наголо против безупречно вооруженной элиты нильфгаардской армии. «Аr gyfer y frwydr!*» — и все, и останется от Игорушки разве что на память с жопы лоскуток.
— Ты когда-нибудь принимал фисштех? — равняясь с Дубом, наплевал на былую вежливость Эмиель Регис, философ, гуманист и монстр. — Можешь не отвечать, сам догадаюсь — принимал. Ну что ж, эффект от моего «лечения» примерно такой же... До Венгерберга ты дотянешь, в Венгерберге... в Венгерберге сделаешь что должен. Потому как Фил прав, к фанатикам Энии нельзя. Впрочем, к братьям-белкам — тоже. Все понял?
Дуб кивнул.
— Экая понятливость! Не двигайся, стой ровно. Ни о чем не думай. Хотя, что это я? Да, вот так хорошо, — одобрил вампир, прижал ладони к вискам сержанта-дерево. Зрачки расширились. Сердцебиение ускорилось.
— Полегчало?
— У-у-уххх! — выдохнул сержант Рудольф Гарр по прозвищу Дуб.
— Славно, — подытожил вампир. Руки дрожали, ноги подкашивались. — Фил будь другом, передай эту милую девочку в объятия нашего доброго сержанта, а потом помоги мне. Безобразное безобразие! Вечно забываю — я ведь не только не молод, я не совсем здоров.
Где-то на задворках сознания, с удивлением обнаружил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, играла музыка. Пела флейта. Пела надрывно.
Жаворонок.
_______________
* — к бою! (нильфгаардский диалект)

— Ну почему же не отвечать? Отвечу, Феликс, всенепременно отвечу, — припадая плечом к ближайшему стволу, серо-зеленому, осиновому, заверил Первого Говнюка Севера Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, разве что не моргая каждым глазом по очереди. Он устал.
— Мы, вампиры, чудовища, конечно, отвратительные, в то же время — легенды не дадут соврать — притягательные. За что следует выразить отдельную благодарность — нет, не нашей сногсшибательно неотразимой внешности, это само собой разумеется — я говорю сейчас о наших сногсшибательно неотразимых способностях. Тут какая штука, Фил: чтобы напиться, убивать жертву вампиру вовсе не обязательно. Вдобавок, многие из нас личности, хм-хм, довольно сентиментальные, одну... особь могут смаковать неделями. Но это неинтересно. Это интереснее: не только вы вызываете у нас привыкание, мы у вас — тоже. Ибо, пожелай вампир, боли ты не почувствуешь. Совсем наоборот. Совсем наоборот.
Регис смолк. Тонкий ствол осины поскрипывал.
Добивать Феликса рассказами о кметке, будто мухами, облепленном с ног до головы его, Региса сородичами, о кметке, который скулил и постанывал отнюдь не от боли и уж точно не от ужаса, отчего-то не хотелось. Лишнее, это было лишнее. Гадкое, липкое, позорно неуместное.
В том числе потому, что Регис знал, отлично знал, что именно испытывает Нечто, питаясь от Энии, —  удовольствие, ни с чем не сравнимое удовольствие, которое он тоже когда-то испытывал.
До Венгерберга Дуб помчит окрыленный, счастливый, полный кипучей, нездоровой энергии. А потом придет похмелье, головная боль, апатия и гнетущее чувство утраты чего-то невосполнимо прекрасного.
Но это будет потом. Еще не скоро. «И меня не касается».
— Помнишь Бересту? — в висках покалывало. — Да-да, нашу милую знакомицу рядом с чудовищами держала не только близость крепкого мужицкого плеча, по хозяйству очень полезного, но и... Сам понимаешь. Такие мы, вампиры, хм-хм, талантливые. К слову, Жаворонок ведь у тебя? Нет-нет, не показывай, верю на слово. Лучше подведи ко мне мою замечательную лошадушку. Обещаю, в седло заберусь самостоятельно.
Бежать, бежать, бежать. Как можно дальше.
И на сей раз не от прошлого.