В таверне было жарко. Жарко настолько, что, казалось, обещанные на завтрак яйца сварят себя сами.
Регис задержал дыхание. Будучи по натуре вампиром передовых взглядов на жизнь, поголовной страсти к разбазариванию материальных благ посредством азартных игр он не одобрял, однако же и не порицал, ибо давно для себя решил: не всякое развлечение обязано таить в себе некий фундаментальный смысл; некоторые развлечения созданы исключительно для того, чтобы оттянуть момент покаяния и, как следствие, чересчур тесного знакомства со скалкой в руках не всегда чуткой, однако всегда обеспокоенной судьбами мужа жены. Регис выдохнул. Таверна называлась «Гарцующий Лис» и в каком-то смысле название свое оправдывала. Никогда прежде он, Эмиель Регис, философ, монстр, гуманист, не видел такого плотного скопления жулья, ворья, а также ничем не примечательных, потому наверняка повинных во всех страстях душегубительных до одури интеллигентных лиц. Хуже. Перестав вздыхать, Регис задумчиво надкусил кружок колбасы. Большинство тутошних обитателей выглядело так, что оставалось диву даваться, почему, собственно, сегодняшнее утро не началось для них фразой: «Любезный сударь! Не желаете ли перед экзекуцией обновить штаны?».
А что поражало особенно — с какой удивительной гармонией в этот френологический кошмар вписался добропорядочный человек Фил.
— Прикупаю.
— Держу.
— Э-э-э... Гвинт!
— Ольфред, ты дебил?
— А-а-а?
— Бэ! Какой, едрень-мудень, гвинт? Ты ваще в курсе, в че мы играем? Ну, энто, хоть бы гипнотетически?
— Гвинт? — сощурил крохотные глазки Ольфред-дебил, с легким опасением поглядывая на Бертрама де Сильва, купца-краснолюда, в коем без труда угадывался местечковый альфа-лидер.
— Нахренувертинт! — саданул по столу Бертрам альфа-лидер, да так, что карты подпрыгнули. — Не, мужики! Вы слыхали? От шутейка так шутейка! Ты б, Ольфред, еще в «подкидной балет» сказал! На исполнение, курва мать, тайного сердечного желания! Не, Ольфред, чес-слово, тебя в какой-то нехороший год зачали? Мамка-обизянка и папка-онанист? Хы-хы-хы!
— Ах, милсдарь де Сильва, проявите снисходительность! — охнула трактирщица Мадам де Ри, прижимая руки к пышной, прямо-таки верстовых масштабов груди. — Он у нас малость того... особенный.
— Да вижу я, вижу, не квохчи! Короче так, Ольфред, иди-ка поиграй с Жулейкой, лады?
— Уф-уф-у-ы-ы-и! — забила хвостом гончая Жулейка, за полтора часа соседства с Дружком, так и не сыскавшая от него ни внимания, ни симпатии, ни тем более любви.
— Ну-у-у, лады, — протянул Ольфред-дебил. Из четверых игроков за карточным столом остались три: Бертрам де Сильва, Мадам де Ри и подкупающий невообразимой честностью добропорядочный человек Фил. Регис в партии не участвовал, наблюдая за происходящим со стороны.
У милсдаря де Сильва заметно участился сердечный ритм. Мухлюет, стало быть, — мысленно передавал добропорядочному человеку безупречно добропорядочный вампир.
А Мадам де Ри... уж не знаю, насколько это существенно... в общем, в самом расцвете сил и... скажем так, видит в тебе скорее мужчину, нежели визави...
Конечно, подыгрывать добропорядочному человеку путем не то чтобы слишком добропорядочных вампирьих сил было несколько нечестно... с другой стороны, прожранный все возрастающей компанией продуктовый лимит требовал компенсации: хлебов, булок, сыров, рыб и — в безмерных количествах — колбасы.
— Во что играем? Гвинт?
Она вошла никем не замеченной. Высокая, явно молодая, довольно красивая, абсолютно седая женщина. Без руки.
В таверне повисла тишина. Прикусил губу даже местечковый де Сильва, альфа-лидер.
— Я помешала? — озиралась по сторонам женщина, как-то очень неприятно опуская за пояс крюк, приспособленный на место левой кисти. — Бабы не видели или у кого в заду прешибко свербит? Нет, господа, не стесняйтесь, обращайтесь, если что — поскребу чем могу. Так во что играем?
— Ох, госпожа Райла! — поднялся из-за стола Бертрам де Сильва, непривычно белый, похожий на грустный шампиньон в кольце густо-рыжей бороды-морквы. — Если пожелаете... только скажите! будет гвинт!
— Охо-хо! — рассмеялась женщина. Глаза у нее были злые. Мертвые. — Не бзди, Берти, не бзди. А ты, Рия, подай-ка пивка.
— Как скажете, госпожа Райла, как скажете! — мелькнула передником Мадам де Ри, едва не опрокинув в спешке колоду карт, кувшин вина и две давно потухшие в оловянных чашках свечи.
В таверне была жарко. Жарко настолько, что по всей видимости, чьи-то яйца успешно лопнули и теперь обтекали портки.

Жизнь, философски заключил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, не без любопытства разглядывая наглое рыло Неизбежности, следует прожить так, чтобы обязательное за ней вскрытие не стало в буквальном смысле первым и единственным для мира открытием вашей трогательной, наверняка шокирующих глубин личности. Что ж, картинно, несколько мелодраматически вампир в сотый, а, быть может, и в тысячный раз за сегодня выдохнул: пора смириться — единственный способ ухода из жизни, который уж точно не грозил их с Филом творческой вампирье-человечьей то ли инсталляции, то ли композиции — гибель от острой нехватки благодарных, отзывчивых зрителей.
Человек с арбалетом лыбился. Лыбился так, как мог бы лыбиться менингит, только что со смаком изнасиловав сифилис.
— Везет так везет! — человек лыбился.
Было тихо. Каждый из местных — от Жулейки до альфа-лидера — вычислял, насколько тонка та грань, которая отделяет очевидца от зрителя. Искусство придирчиво. Не в пример зрителю под финал спектакля аплодирует редкий очевидец… Что для мертвого вполне простительно.
— Думал, я тебя не найду, да? Зря думал. Ух, зря! — человек перестал морщиться. Лицо потемнело и как-то осунулось. — Судьба, конечно, та еще блядина, да вот почестнее некоторых говнюков будет. Есть в мире справедливость! Слышишь, говнюк? Есть! Ну что, пристрелить тебя тут или выйдем на улицу? Растрясем говнецо без свидетелей?
— Та-а-ак, — хлопнула себя по бедру высокая, седая женщина. — К самосуду приказа, сержант, не было. Кого к слову, судим, м-м-м? Дезертира, мародера, контрабандиста, гавенкара? У меня, Дуб, знаешь ли, стрелы подотчетные. Очень бы хотелось знать, на кого трачу ценное казенное имущество. Мальчик, ты кто таков будешь? — равняясь с Филом, выгнула бровь седая женщина. Стало заметно: левый глаз на ее испещренном шрамами лице искусственный. — На полукровку вроде бы не похож. Физиономия смазливенькая, конечно… Однако недостаточно. И еще, мальчик, ты уж будь мил — без нужды не дергайся. Белая Райла невинных не трогает. Дело говорю, а?
— Дело! Дело! — будто того и ожидая выпалил Бертарм де Сильва, существенно теряя авторитет альфа-лидера. — Госпожа Райла строга, но справедлива! Всяк знает! Дочкой клянусь!
— Но-но, Берти, — причмокнула губами Белая Райла, строгая, но справедливая. — Синдиреллу не трогай, чудесная девочка. Тем не менее, общий принцип передан верно. Я, мальчик, даю тебе право выбора: чистосердечное признание и быстрая смерть, либо отсутствие чистосердечного признания и смерть мучительная. Сержант Дуб у нас выдумщик…
— Позвольте! — наконец-то не выдержал Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Дружок, теснясь к ноге вампира, порыкивал. — Как быть с презумпцией невиновности?
— Что, прости? — выгнула серо-стальные брови седая женщина.
— Презумпция невиновности. Принцип, согла…
— Ликвидация юридической безграмотности мне, милсдарь, не требуется. Скажи, я, по-твоему, похожа на королевского следователя? Может быть, на инстигатора?
— Не сказал бы, но…
— Что «но»? Ты, милсдарь, — усмехнулась Райла: — тоже не больно-то тянешь на юриста. Там либо импозантные чародейские выкидыши, либо статные, миловидные девицы… А ты смелый. В глаза смотришь. Не отворачиваешься. Ну-ка, ну-ка… охо-хо! Глаза-то черные. Нечеловеческие. Эй, Рия, золотце, не найдется ли у тебя пара свободных комнаток?
Трактирщица вздрогнула.
— Найдется! Найдется! Всеобязательно!
— Чудно. У меня, по всей стати, увлекательное намечается собрание. Сержант! Веди мальчишку наверх. А ты, милсдарь, не желаешь взять даму под руку? — стальной крюк пребольно полоснул запястье Региса.
— Не вправе отказывать.
— Ловишь на ходу.
В таверне было жарко. И было обидно до одури — бодаться со смертью до завтрака.
Скрипела лестница.
Каблуки Райлы цокали.

— На ваше счастье, — пиная первую попавшуюся дверь, Белая Райла обернулась к Феликсу. — Мадам де Ри, в миру Мария Кархеншпур очень и очень трепетно относится к репутации своего заведения. Ей, понимаете ли, — впрочем, небезосновательно, — кажется: публичные экзекуции несколько преуменьшают выручку за самый ходовой тутошний продукт — блядство. Охо-хо! — коротко хохотнула женщина. — Причем не обязательно такое, которое предусматривает скрашенный трепетными поцелуями досуг. Я про блядство самое что ни есть... мультипрофильное: мелкие грабежи, кражи, потворство лудомании, разумеется и куда ж без этого! в нынешние послевоенные годы — не могу взять в толк, почему — широко распространенный гомосексуальный блуд. Словом...
— Капитан! — сержант, давно прекративший лыбиться, довольно ощутимо мазанул Феликса локтем между лопатками. Толкнул в комнату. — Чего ты с ними расшаркиваешься? Прибить и дело с концом!
— Расшаркиваюсь? — недобро зыркнула на человека с презабавным прозвищем «Дуб» бело-стальная женщина, запястье Региса в очередной раз ощутимо царапнул блестящий железный крюк. — Я не расшаркиваюсь, сержант. Белая Райла не расшаркивается! Я веду диалог. Разговариваю. Конструктивно. Более-менее. А чего хочешь ты?
Дуб молчал. Лицо — бледное, худоватое, злое, казалось бы, — отнюдь не было злым. Это было лицо человека; самого обыкновенного человека, который видел себя в гробу, однако не умер и теперь... злился. Злился — Регис отвел взгляд в сторону, смотрел под ноги, только под ноги, — снедаемый жаждой и жаждой отчаянной найти кого-то, найти хоть кого-нибудь, на чьи плечи смог бы переложить — имел ведь право! чисто человеческое! — за эту то ли недосмерть, то ли недожизнь тяжкую, очень тяжкую, очевидно неподъемную вину.
Проще говоря, злодеем сержант Дуб не был. Сержант Дуб был обыкновенно, чисто по-человечески близорук, инфантилен и глуп.
— Я...
— Ты-ты, Руд, — Райла фыркнула. Шагнула в комнату. Цокали каблуки. Регис сглотнул. При беглом осмотре — иного не требовалось — комната выявила полное отсутствие даже мизерного шанса на удовлетворение самых скромных бытовых нужд. Койка, два табурета, стул, топорно обрезанный по краям коверный круг на полу. — Думаешь, следует прямо так с порога приступить к процессуальным действиям? Скажем, осуществить личный досмотр? Уж не припрятал ли первый в Северных королевствах говнюк какой-никакой повод к незамедлительной казни... допустим, в сапогах, под мышками или даже на собственном горбу?
— Капитан!
— Что, Руд? Жизнь, как ты знаешь, короткая. Глупо тратить ее на...
— Болтовню?
— Осел! — рыкнула бело-стальная женщина. Впрочем, злобы в голосе не было. — Хотя и на нее тоже. Я к чему веду, мальчик, — криво ухмыльнулась в лицо Феликсу капитан, под чьи началом скрежетал зубами мертвецки бледный сержант Дуб: — я умею слушать. А ты, насколько мы заметили, умеешь говорить. Идеальное сочетание. По-моему. Сержант Рудольф Гарр выдвинул обвинение. Весьма, доложу, серьезное. Но, повторим пройденное, Белая Райла строгая, но справедливая... Пока что... Пока что! У тебя есть право это самое обвинение опровергнуть. Даже опротестовать. Я слушаю. И очень внимательно. Да, имей в виду: сержант Гарр спас мне жизнь. Спасал неоднократно...
— Прошу прощения, — драматически Регис зажмурился, — я перебью...
— Не прощу, — отрезала бело-стальная женщина. В скупо освещенной комнате ярко, металлически блестел грубый железный крюк. — Видишь стульчик? У окошка который? Садись и молчи. Когда понадобишься — скажу. Итак, Первый Северный Говнюк, садись на койку, приступим к диалогу. Я помогу. Начнем, пожалуй, так: «Рад вас приветствовать, капитан Райла, меня зовут...».
Не в пример главному залу, в комнатах было холодно.
Медленно — пытаясь поспеть за происходящим и не поспевая — моргал бледный, напряженный сержант Дуб.

«Когда же мне, наконец, хватит смелости бить первым? — думал Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, лбом, носом, губами чувствуя, до чего все-таки острый, колючий под тонкой пелериной снега, может быть, щебень; а, быть может, обыкновенный песок. — Боль есть боль и неважно — какая разница?! — в чьей руке — мужской, женской, детской — был зажат рубцующий твою милую, драгоценную шкуру меч, крюк или нож».
Удар.
Выдох.
Задушенный, может быть, щебнем; а, быть может, обыкновенным песком хриплый, надломленный стон.
— Ну что, освежились? — почти элегантно растягивая слоги, прогнусавил в общем-то мелодичный мужской голос.
Регис не ответил. Трудно это — быть отзывчивым, — когда в твой затылок вминается тяжелый, грязный сапог.
Удар.
Выдох.
Рывок.
И нож под кадыком.

— Ах ты сука! — теряя облик человеческий, ревел сержант Дуб, очень похожий на загнанного зверя, не до конца понимающего, что кусать первым: кулак или зажатый в нем кнут. — За идиота меня держишь? За брехуна? Это ж ты у нас соловей, Счастливец, а чего не поешь? По-о-онял. Просек, — скрипнул зубами сержант, трясущейся рукой выискивая в поясной сумке медяк, вертя в пальцах, швыряя прямиком в лицо добропорядочного человека, именуемого также Первым Северным Говнюком. — Лучше? За деньги оно ведь все лучше, не вру? Не вру… Я, блять, никогда не вру! Давай! Давай, Счастливец, начинай! Лейся песня! Расскажи капитану, не мнись! А то мнешься, как кальсоны в междужопии... — едва шевелил белыми от злости губами сержант Дуб. — Хорошо ли спится по ночам тому, кто бросил… продал! друга… за сколько? За золотой, за серебряник, за сраный, ебучий грошь? Говори, давай! Честно, а?! По-свойски! Радовался же, небось, радовался — думал, я подох?
Дуб оскалился.
Руки, державшие арбалет, била крупная, лихорадочная дрожь.
«Не выстрелит», — почти не сомневался Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Сержант Рудольф Гарр по прозвищу Дуб, безусловно, был идиотом, однако идиотом не то чтобы совсем конченным: понимал или наверняка догадывался — там, за местью, желанной и сладостной, нет ни послесловия, ни продолжения. Там, за местью — как фактом, как данностью — кроется всего-навсего холодная, липкая невыразимо страшная пустота на правах постскриптума. И кроваво-красная от безысходности темнота за ней.
— Руд, прекрати выёживаться, — с ленцой в голосе, ощутимо нехотя произнесла Белая Райла, капитан неизвестно которых войск.
Рудольф Гарр шумно, на звериный манер выдохнул. Лицо — по-прежнему мертвенно бледное — покрылось пятнами. Сердце стучало бешено: бум-бум-бум.
«Сломался, — к собственному ужасу констатировал Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Все-таки сломался».
Лицо сержанта Дуба закостенело. Лицо сержанта Дуба не выражало — вероятно, потому, что не могло выразить — ничего. Ни гнева, ни злобы, ни ярости. Арбалет приплясывал. Напряглись до предела сведенные судорогой мышцы и рук, и ног.
«О боги», — подумал Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, как-то неуместно, даже напыщенно, вспоминая: когда в лесу падает дерево и никого вокруг, единственным свидетелем падения остается почва, растерзанная корнями почва, та самая, на которой оно взросло.
Было холодно. По-настоящему холодно.
Вне всякий сомнений такой почвой для сержанта Дуба был Первый Говнюк Севера добропорядочный человек Феликс Фогг.
Бум!
Приклад арбалета заехал в висок Феликса.
Регис дернулся.
Театрально завалился на бок. Веселенькое представление! Жаль, маловато зрителей. И явный недостаток свидетелей. К сожалению, ни одного.
Тыкаясь мокрым носом в ладонь падающего на пол Региса, отчаянно зарычал Дружок.
Нужно было подняться на ноги. Срочно подняться на ноги.
Прокусил губу.
Не помогло.

— Какого хера? — взъярилась Белая Райла. — Я спрашиваю, какого хера, Дуб?
— А ни хера! Суки они! Падлы! Курвы! Не веришь, да? А ты, поверь, капитан! Знаешь...
— Ну?

Бум!
Дверь взорвалась щепами. Райла выхватила оружие — гномской работы фальшион. Сержант Дуб выругался. А потом...
А потом Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой зачем-то сохранил в памяти, как целеустремленно движется к его переносице тяжелый замшевый сапог.
Бум!

— Kill’a iad?*
— Foighne! Gadewch siad siarad!
— А-ha-ha!

Очнулся в снегу, раздетым до подштанников.
— Освежает, не правда ли? — почти элегантно растягивая слоги, продолжил знакомый голос. Это был эльф. Высокий, среброволосый, бесспорно, чистых кровей.
Чья-то пятерня препаскудно надрывала уже его собственные, Региса, волосы. На грани чуткости подрезала кожу на кадыке.
Регис молчал. Сказать было нечего. Следовало смотреть.
И Регис смотрел.
Заметил такого же раздетого чуть ли не догола Феликса под коленом очередного эльфа — конечно же, scoia'tael! — по правую руку. Заметил избитого до беспамятства, тоже раздетого сержанта Дуба — по левую. Там же заметил Райлу. Абсолютно нагую, под луками трех «белок» распластанную по земле.
Всего белок Регис насчитал штук двенадцать. Большинство занималось таверной — забивало окна и двери, подтаскивало хворост.
— Ах, ну что вы! Ну что же вы! Господин Фила... — гортанно надрывалась замурованная в трактире Мадам де Ри. — Вы же обещали! Клялись! Божились! Вы! Вы!
— Стервь, — скрежетнула зубами Белая Райла.
Бум!
Эльф ударил. Райла дернулась.
Сплюнула.
Темное пятно на щебне, а, может быть, на обнаженном под теплом ее тела, бело-стальной женщины, вполне обыкновенном песке.
— Знаете, почему вы до сих пор живы? — продемонстрировал, наклоняясь к Регису, мелкие, ровные зубы среброволосый эльф. — Потому что меня до дрожи в коленках взволновал ваш парный браслет. Очень интересно. Раэль!

Бум!
Регис зашипел. Упал лицом в снег.
Почти не чувствовал, как левую руку забрали в сторону. Почти не чувствовал, как между средним и указательным пальцами — гуманно, в плоть — вонзился большущий, стальной нож.
Боли практически не было. Все чувства сжигала ненависть.
И крупная, лихорадочная дрожь.
_____________
*
— Убить их?
— Терпение! Пусть сперва поговорят.
— А-ха-ха!

— Так им ведь того и надо, — с трудом возвращая самообладание, покосился на Фила Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, по идее из всей благородной компании наиболее кровожадный монстр. — Не так ли, милостивый сударь эльф? Вы уж простите тавтологию заранее — ничего не попишешь, как любой, не рожденный Aen Seidhe, я, увы, зело скорбен умом...
— Но? — скривил тонкие губы эльф с волосами, сильно напоминающими поздний февральский лед.
— Но. Довольными судьбой хозяевами собственной судьбы, вы, милостивые господа, что вместе, что порознь не кажетесь. Скорее наоборот, — хмыкнул, старательно не глядя на окровавленный под пробитой ладонью то ли щебень, то ли песок Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, философ и монстр. — Так что, думаю, если браслет действительно жахнет, а жахнуть, уверяю, он может, особой скорби вы не почувствуете. Как не почувствуете особого разочарования. Ибо понимаете, должны понимать: именно стараниями таких как вы, ложных, лживых, глубоко отчаявшихся патриотов, ваш по сути интеллигентный некогда, культурный, высоко цивилизованный народ сегодня прибывает на грани гибели. Или уже мертв. Поздно спохватились, любезные. Честное слово, с каким бы упоением вы не колошматили палками собственный труп, солнышку он уже не обрадуется и, что скорбно вдвойне, с целью пополнения внутривидового разнообразия тискать девок, увы, не пойдет.
— Раэль!
Удар.
Выдох.
Задушенный, может быть, щебнем; а, быть может, обыкновенным песком хриплый, надломленный стон.
— Прекратите! Прекратите, пожалуйста! — билась — бум! бум! бум! — в заколоченную дверь Мадам де Ри, в миру Мария Кархеншпур. Хныкал, так и не сыграв в гвинт, Ольфред, здешний дурачок. Костерил всех по матери Бертрам де Сильва. Выла собака. Жулейка. Не Дружок.
— В чем-то ты прав, Dh’oine, — кривил тонкие губы среброволосый эльф. — Умирать не страшно. Тем более в такой достойной компании. Зато ошибаешься в другом. Недооцениваешь силу моего народа. Ох, и недооцениваешь! Поверь, старик, мой народ достаточно крепок, чтобы к моменту его похорон в живых не осталось ни одного Dh’oine. Слышишь, старик? Ни одного! Начнем, пожалуй.
— Стойте! — крикнул Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой.
Не дожидаясь команды, Раэль повернул в ране большущий стальной нож.
Никакой реакции.
— Это же еще почему? — приторно ласково произнес лживый эльф и патриот.
— Посмотрите на нее.
Эльфом, оседлавшим Феликса, оказался вовсе не эльф, но эльфка. В беличьем полушубке, очень тонкая, с пепельно-серым лицом. И ничего не выражающими глазами медиума.
— Dwi'n gwrando, luned, — очень тихо обратился к девушке серебряный патриот. Я тебя слушаю, девочка.
— Tedd Deireadh, — медленно, шатко эльфка поднялась на ноги. — Час Конца. Близок. Зачем же? Зачем же! Звать его. Не зови его! Слышишь? Не зови его! Белое Пламя! Белое Пламя! Белый Хлад. Огонь и лед. Отпусти! Отпусти! Отпусти. Прошлое. Много. Много! Много! До чего много. В нем. Пустых глаз. И мертвых имен. Слышишь меня? Слышишь меня? Слышишь меня! Tedd Deireadh! Tedd Deireadh! Tedd Deireadh!
Эльфка смолкла. Билось в заколоченную дверь Мадам де Ри. Выла собака. Жулейка. Не Дружок.
Страшно рычал сержант Дуб. Беззвучно смеялась Белая Райла, нагая, распластнная по земле.
— Поднимите их, — скомандовал серебряный патриот. — И свяжите.
— Но...
— Никаких «но», Раэль! Это приказ!
— А что с теми... в таверне?
— Оставь как есть.

Рывок.
И дивная, прелестная свобода под кадыком.
На сей раз его подняли на ноги. Регис сглотнул. Он был зол. Зол, потому что устал, устал до отупения быть вечным свидетелем чужой злобы, глупости, ненависти и потому, что, как бы ни старался, не находил смелости выплеснуть ту злобу, ту глупость, ту ненависть, которая — которые! — веками накапливались, накапливались, накапливались и почти любовно, почти бережно хранились в нем самом.
Обидно. Обидно донельзя. Потому что сержант Дуб был отнюдь не единственным на всю благородную компанию обыкновенно инфантильным дураком.
Что, впрочем, никакой роли не играло и, как всегда, не имело значения.
В конце концов, они были живы. Пока живы. А значит дело говорит пословица — дуракам везет.

— И что теперь? — проверяя, надежно ли связаны руки за спиной Региса, повернулся к среброволосому рыжий, зеленоглазый Раэль.
— Проводим до лагеря. Затем — допрос.
Раэль не ответил. Выдернул из земли большущий, стальной нож. И брезгливо поморщился. Уж очень некрасивым был лоскут кожи, который, разумеется, не могли впитать в себя ни щебень, ни вполне обыкновенный песок.

Бум!
Приветили Феликса. Регис дернулся. Вычисляя, насколько в процентном соотношении боль от удара рукоятью нагайки в переносицу, отличается от весьма похожей, но от знакомства с сапогом.
— Редкая вещица, — во второй раз за все время обнажил ровные, мелкие зубы не особо-то улыбчивый скоя’таэль. — И жутко ценная. За возможность обладания такой не грех и умереть. И я сейчас на диво серьезен, Dh’oine, — поравнялся с Феликсом среброволосый эльф. — И очень спокоен. То есть — нет. Для того, чтобы пошатнуть мое крайне тебе неприятное и, безусловно, крайне невыгодное хладнокровие необходимо нечто большее, чем пара реплик о трагичной участи, каковую то ли уже обеспечил, то ли продолжает обеспечивать себе мой, как ты верно подметил, достойный народ. Побереги красноречие, Dh’oine. И возблагодари богов, что ниспослали тебе такой интригующий... предмет. Так все-таки что это?
— Частный случай дистанционной иннервации, — нисколько не заботясь о правдоподобности сказанного, едва ли не речитативом выпалил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой.
На краю поля зрения всеми силами сопротивлялся двоим белкам безостановочно матерящийся сержант Дуб. Безрезультатно, к сожалению.
Бум! Удар в висок.
Бум! Удар под дых.
Дуб упал, свернулся калачиком.
Бум! Удар в затылок.
И затих.
— Грузи его! — распорядилась окончательно пришедшая в себя эльфка-медиум, по совместительству — командир телег.
Телег обнаружилось две: скрытые с торца здания.
Что ж, возможно, среброволосый эльф собственную храбрость несколько переоценивал. Или же всерьез планировал захватить с собой парочку, доверху забитых награбленным тележек на тот свет.
— И что, позволь узнать, он иннервирует?
— О, принцип работы довольно прост...
— Стоп. Говорить ты любишь, старик, это мы поняли. Поэтому обойдемся без слов, — в третий раз улыбнулся эльф и патриот, вынимая из ножен с рукоятью, богато инкрустированной изумрудами, в остальном ничем не примечательный, всего-навсего обыкновенный серебряный нож.
И довольно болезненно тыча в нижнее веко Региса холодным, даже жгучим острием.
— Наглядные эксперименты всегда прельщали меня куда больше пустых, а зачастую еще и лишних, никому не нужных слов, — стремительно терял уважение эльфский патриот. — Итак, что будет, если я захочу вырезать тебе глаз... Вернее как? Когда я захочу — а я захочу — я вырежу. Но любопытно-то уже сейчас.
— Не наблюдаю никаких сложностей. На все про все у меня останется один-единственный глаз.
— Ты понял, о чем я, — кивок в сторону Феликса, кровь под острием.
— Подозреваю, для начал он будет раздосадован, затем — зол.
— А потом?
— А потом? А потом «БУМ!». Словом, ежели ваши коллеги не отличаются свойственной вам безрассудной храбростью, то вполне могут начать репетицию бессмысленного бега по кругу с еще более бессмысленными воплями «А-а-а-а! Боже! Боже! Мы все умрем!».
— Да ты борз.
— Регулярно это слышу, — улыбнулся, не разжимая губ, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, чтобы в следующее мгновение едва сдержаться от хохота.
С оголтелым лаем из-за угла таверны выскочил, тараня лбом под колени конвоира Феликса, самый лучший, самый умный, самый пунктуальный во вселенной пес.
«Ты живой, Дружок? И вернулся? Нас спасаешь? Ох, ну и дурная же ты дурнина, глупый пес».
Глупый. Очень глупый. Дурак дураком. То бишь, в любой трактовке, от хозяев не далеко ушел.

Дружок был дураком. Но не идиотом. Стоило нагайке со свистом рассечь воздух — прижал уши, ощерил клыки и с завидной прытью сиганул в лес.
Небо над трактом стояло прозрачное. Синее, даже васильковое.
Как всякое заведение, где нож в боку любезных посетителей встречался куда чаще, чем в свином окороке, «Гарцующий лис» строился на отшибе. Считай, в голом поле.
Ждать помощи было неоткуда.
— Глаза завязывать? — ковырнул ногтем в зубах Раэль, поглядывая на среброволосого.
— Зачем?
— А если сбегут?
— Не сбегут, — улыбнулся серебряный. — Ты позволишь им сбежать?
— Н-нет.
— И я не позволю. Получается что?
— Что?
— Некуда им бежать. Некуда. И не от кого.
Бум!
Удар.
Выдох.
Задушенный, может быть, щебнем; а, быть может, обыкновенным песком хриплый, надломленный стон. И жуткая боль в переносице. Нет, били эльфы не чтобы убить, били — чтобы унизить, повезет — изуродовать. Над Райлой трудились сосредоточеннее всех.
Били ногами. В лицо. Под ребра, в печень. С энтузиазмом. Самоотверженно.
Райла молчала. Стиснув зубы, смотрела в небо. Синее, как василек.

Конечным пунктом оказалась мельница. Старая, водяная, замшелая, с неглубоким, но вполне вместительным погребом.
Пока лагерные белки осматривали содержимое пригнанных белками выездными телег, Регис успел заметить нечто. Вернее кого-то. Лидера. Лагерем заправляла женщина. Эльфка. Высокая, черноволосая, с глазами крайне редкого, искристо-голубого оттенка. На пленников — Фила, Дуба, Белую Райлу, на самого Региса — Черная посматривала с явным неодобрением.
— Beth yw e’a? — спрашивала она. — Что это такое?
— Braighdean, — отвечал среброволосый эльф. — Пленники.
— Thi mea ag iarraidh o caethion? — Разве я просила пленников?
— Ond niead ae hawlio ay'chaochladh! — Но и не утверждала обратного!
На этом разговор окончился.

Удар. Рывок.
В погребе пахло плесенью.

Их оставили без надсмотрщиков. Просто-напросто заперли. Связанных. Но живых по-прежнему.
Прикрытая грязным рубищем капитан Райла стонала.
Дуб скрежетал зубами.
Регис молчал. Искоса поглядывал на Феликса.
Ничего не происходило. Совсем ничего.
И спасения ждать неоткуда.

— Нет, Фил, личность этого прекрасного человека, равно как ваши с ним парные любезности, собственно, и послужившие причиной впутывания нас в эту, как ты выразился, интригующую хрень, меня не заботят. Мне любопытно другое: например, что убьет вас первым — эльфьи стрелы или гипотермия? Не будь я персоной, абсолютно не склонной к азарту, пожалуй бы, начал делать ставки. К твоему сведению, гипотермия ведет, — Эмиель Регис интуитивно поежился, как поступил бы на его месте любой, чья жизнь вот-вот грозилась оборваться в мрачном, холодном, сыром погребе, самой конструкцией предназначенном вероятнее всего либо для практики в истязаниях, либо для практики в самогоноварении. И понятно почему — потому что до того гнусной, мерзкой, гадкой, липкой атмосферы не потерпел бы ни один мех с мукой.
Сержант Дуб что-то бормотал сквозь беспамятство. Райла лежала тихо, уже не столько Белая, сколько фиолетово-серая, а в некоторых местах даже васильково-синяя, точь-в-точь такая же, как теперь запредельно для них далекое небо над головой.
Философии сейчас не требовалось. Не требовалось ответной исповеди. Удержаться Регис не мог.
— Рок или проклятие, — похрустывая костяшками, тихо заговорил вампир, — быть потенциально бессмертным, однако же не неуязвимым. Ты ведь понимаешь, почему я не стал оборачиваться? Там, у таверны? Один-единственный меткий выстрел и... для вас троих с интригующей хренью было бы покончено. Такую ответственность я на себя взять не могу. И обратиться в туман, увы, тоже не могу... Зато могу кое-что иное. Побереги отмычки, Фил, — улыбнулся Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, вены на руках вспухли, веревки лопнули.
— Вряд ли у нас получится сбежать незамеченными. Их много, нас мало. Отсутствие сапог и штанов опять же не в нашу пользу. Остается последний вариант. Попробуем взять заложника. Мвх-х-х. Вся эта показушная готовность отдать душу богам — пустая бравада. Наши остроухие друзья хотят жить и жить хотят не меньше нашего. В определенном смысле мне их жаль. Страшное это бремя — жить, понимая, что твой родной мир — мир, которого ты по сути и не знал-то, — мертв, мертв давно и никогда более не возродится. Жить, понимая, ты здесь — чужак, существо лишнее, неуместное... реликт. Да что уж, Фил, я сам так живу. Долгие-долгие столетия. Почти. На зависть нашим остроухим собратьям, я понимаю; не без сопротивления, конечно же, понял, принял, смирился: для жизни в мире с, хм, миром вовсе не обязательно полагать этот мир родным; для жизни в мире с миром достаточно не выпячивать свою инаковость и — что, бесспорно, важно — по мере сил и возможностей не мешать жить другим.
Сержант Дуб постанывал. Фиолетово-серая Райла кусала сплошь покрытые кровяной коркой губы, под коркой — синие, как васильки. Регис отвернулся. Для доктора зрелище было высшей степени невыносимое.
— Итак, что от тебя требуется, Фил... Начинай орать. Начинай орать, мол, Райла кончилась, бояться тебе отныне некого — все скажешь, все покажешь, не забудешь уточнить, где деньги лежат и какова диспозиция... ну, любой армии. Хотя лучше аэдирнской или каэдвенской. Или темерской. Или реданской. Выбор за тобой. Я же в свою очередь возьму на себя вторую часть — попробую захватить заложника. Разумеется, план ни шаток, ни валок, но... есть у медицины и военной стратегии, как минимум, один общий принцип: не можешь победить агрессора в лоб? — обмани его, — в последний раз улыбнулся вампир, хрустнул костяшками, расправил плечи, поднялся на ноги и рассеялся, развеялся, как призрак.
В подземелье остро и густо пахло плесенью. Как бы не хотелось верить в обратное — этот мир, мир под васильковым небом, весь, целиком и полностью, давным-давно сгнил.

Некоторые из особо склонных к зубоскальству сотоварищей Региса называли подобное состояние «межфазовым расщепом». Сам Регис, будучи по натуре идейным соратником борьбы если уж не за ясность понятий, то, по крайней мере, за общедоступность маскирующих эти понятия слов, называл его просто — «удивительно-мистической вампирьей инвизибилизацией» или, еще проще: «невидимостью». Хотя как раз таки в самом состоянии ничего простого не было. Да и о какой простоте может вестись речь, когда при малейшей утрате концентрации местоположение собственных ног становилось еще большей загадкой, чем местоположение совести в каждодневном графике какого-нибудь императора — а для этих, как известно, сутки делятся исключительно надвое: думы о казнях за завтраком и послеобеденный сон.
Время шло.
На Фила Регис не обращал внимания. Каким бы мучительным жжением не отзывался шаттенвальдовский браслет, переквалификация из потенциальной жертвы в потенциального нападающего оказалась тем самым живительным глотком воздуха, своевременное явление которого наполняет безудержной храбростью даже самый пыльный, самый рваный, самый пацифистски настроенный мешок.
К всеобщей радости — или, во всяком случае, к радости наигуманнейшего монстра и Первого Говнюка Севера известного как Феликс Фогг — антипатриотизм подействовал. Послышались шаги. За ржавыми прутьями решетки показалось бледное, красивое, очень гадкое лицо. Раэль.
— Так уж и померла? — скривил губы эльф, зыркая из стороны в сторону. Сержант Дуб постанывал. Белая Райла — лежа по-прежнему без движения — все отчетливее приобретала насыщенный васильковый оттенок. Но было что-то еще, что-то, чего Раэль не понимал, а, думалось, понять должен был. И, по все видимости, давно.
— Погодите... вас же было четверо, — нахмурил брови рыжеволосы скоя’таэль.
— Кхар! Кху! — сплевывая на землю кровавый сгусток подал признаки жизни сержант Дуб. — Сбег скотина! Блядский выродок! Сука! Мразь! Падла! Чародей! Убью! Убью! Убью! Поймаю — шею сверну! Пиздабол проклятый! Кхар! Кху!
Регис задержал дыхание.
Решетка лязгнула. Должно быть, Раэль был молод. Молод, неопытен, самонадеян или же попросту недальновиден и глуп. Потому что сделал то, чего делать категорически не следовало — решил погеройствовать тогда, когда стоило бы проявить смекалку, прозорливость и ум.
— Что ты сказа...
Рука с нагайкой замерла на полдвижении.
— Он сказал, цитирую: я мерзавец, пиздобол и, что вдвойне обидно, колдун, — шепнул в острое ухо Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Раэль не ответил. Трудно быть отзывчивым, когда в твое горло вжимается нечто, очень похожее на крайне недружелюбный, крайне острый гарпун. — А поскольку я терпеть не могу клеветы, должен реабилитировать себя: в отличие от вашего брата, дипломат я прекрасный... Слушай меня и слушай внимательно...
— Кхар! Кху! — в очередной раз перенял инициативу сержант Дуб. — Хер ли слушать? Шмонай его! Вон, при нем и мечик, и кинжальчик, и сапожки — как раз на капитана! Че бельмами лупаешь, Счастливец-соловушка? Я не ты! Я своих не бросаю! Понял меня? Не бросаю! Ни во, кхурва блять, спасение собственной драгоценной шкуры, ни за мзду. Дивное диво, а?  — Лицо сержанта страшно исказилось — по всей вероятности, он хотел подмигнуть. — Сукин сын ты, Счастливец, и не думай... уж твою-то шею я еще сверну.
— А ведь наш агрессивный друг дело говорит, — улыбнулся Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, по привычке зловеще не размыкая губ. — Сейчас вас, милсдарь Раэль, шмонать будут. И мой вам совет: ведите себя покладисто... Одно неловкое движение и...
Кожа под кадыком слегка лопнула. Темная струйка крови сбежала на кожаный сюртук.
— Вас убьют... Вас убьют... — прохрипел Раэль.
— Ну-ну.