Вздрогнув, Лютик замер, даже позабыв на мгновение, как дышать. Дева леса оказалась неожиданно близко столь быстро, что бард не уследил за ней глазом, но лишь ощутил дуновение ветерка и аромат хвои, лугов и цветов, почувствовал свежесть лесного озера и духоту чащобных кустарников. Подобное очарование природой бояться грешно, но после увиденного, после той бойни, от коей осталась перевернутая телега да мирно пощипывающие травку лошади, трудно ему было не вздрагивать от любого движения. Все же для леса он был, есть и останется человеком, гнустным завоевателем, агрессивным тираном, пусть никогда природу не обижал и большого зла никому не делал. Трудно было и отринуть страх, который в нем дрожал зайчиком, забившийся в корни дерева, что должно спасти его от голодного волка, который будет виться у корней, чуя этот самый страх сильнее, нежели самого ушастого. Никому не нравится бояться, никому - ходить по лезвию ножа. Бард чуял, как любой его шаг, движение, как любое слово может стать шагом, при котором он соскользнет и рухнет в бездну, а от него останется очередной малиновый куст.
Он не спорил, хоть внутри бурлило желание вступиться за весь род человеческий, рассказать истории, в которых люди показывали свои лучшие стороны... Но, как правило, в таких историях фигурировали и другие люди, куда больше других людей, напоминавших тех, что уже кормят червей в этом июльском лесу. Мог поэт заикнуться и о том, что чудища разные бывают, и сама дева лесная продемонстрировала, как легко она всех под одну-то гребенку сметает, не разбирая, кто прав, кто виноват, а кого дома детки малые ждут. У него крутилось столь много слов на языке, что впору было писать целый эпос, однако же Лютик молча склонил голову и неспешным шагом подошел к лютне. Эльфская роспись, перетянутые недавно струны, знакомые трещинки - лютня, как дитя родное, легло в руки менестрелю, а изящный гриф вложился в ладонь, будто трепеща от нетерпения исполнить нечто, что может тронуть душу лесной девы. А есть ли у нее душа? Есть ли чувства? И что рассказать ей мелодией, что напеть словами, кои так сложно вылетают из ее уст?
Протяжно вздохнув, бард развернулся к лесной деве и мелкому да среднему зверью, что набежало на поляну. Птицы мелькали в ветвях, галдели, шумели, свирестели - делали все, чего от птиц и ожидаешь. Осмотрев взором эту идиллию, в коей нет месте человеку, Лютик сглотнул, привалился спиной к дереву, провел пальцами по струнам.
Раз нет здесь места человеку, то о том и песню исполнять.
- Героев век давно почил, - задорно начался напев, и вторила его полному, чарующему с первых слов, голосу лютня, - и некому ковать мечи,
Затихли песни старых битв, травою поросли холмы,
Молчат руины крепостей, где кровь лилась - бежит ручей,
Все в прошлом, не вернуть назад
Прекрасных лиц, высоких врат.
До лучших дней преданье спит...
Вился, вился его голос, с каждой строкой набирая силу, и будто уносил в далекие страны, места, где когда-то шумели огни сражений, а ныне из земли, напоенной кровью, торчали остовы мечей, копий и знамен, опутанные зеленым плющом; где когда-то высились замки, тянувшись к небу остриями башен, подпирая своим величием облака; где когда-то в пышных платьях гуляли по невероятно красивым садам дамы с высокими прическами, в которых пели птицы; где когда-то короткий век человека ступал, выжигая, высекая и разгоняя природу, выдворяя ее из своего дома, но время все одно взяло свое.
- Кто небо утешал рукой, ветра лететь звал за собой,
И та, чью красоту земля, рыдая, в лоно приняла,
Ушли давно, к ним нет пути, но кровь их у тебя в груди
Сквозь твоё сердце, сквозь века
Без имени течет река...
Но даже там, где вернет природа свое, будут новые герои. Не эльфы, так люди, не люди, так кто еще. И об этих новых героях, которым нет имени, пел бард, прикрыв глаза и позволяя песне струиться, вихриться и подниматься до небес. Птицы давно умолкли, прислушиваясь к голосу человека, не смея нарушать его историю, в которой было не столько надежды, сколько тревоги: не бывает добрых героев или злых, бывают ли те, что в глазах твоих остаются человеком или облик этот теряют. Те, что руку помощи готовы протянуть, или ударить этой рукой, оставляя в волчьей яме.
- Стареют воздух и гранит,
Меняют облик берега,
Смывают волны города,
Страницы тлеют мудрых книг,
Рисунки в камне раздробит
Побег зелёный новых дней,
Всё - пища для его корней.
И, будто подводя итог, менестрель оправдывал свою тревогу: сколь бы не было героев, сколь не было бы зла, природа возьмет свое. Ибо природа - терпелива, она не спешит, она не отнимает насилу, а забирает то, что и так было ее, но было отдано на время быстрым, скоротечным героям, пытавшимся играть судьбами мира. И всякая история, легенда или предание, коей могут стать те самые герои, обернется обычным... малиновым кустом.
Пальцы все еще наигрывали мелодию, и когда она закончилась, бард поостерегся выдыхать: стояла вокруг тишина, будто весь лес прислушивался к его истории, к его музыке и тому, что скрывалось за этими строками, будто пытался понять, почему же так недолог век героев, о которых повествует трубадур.
Лютик с осторожностью отпрянул от дерева, медленно снял шапочку с пером цапли и также медленно поклонился, подметая шапочкой зеленую траву, средь которой то тут, то там виднелась пожухлая листва.
- Благодарю за дозволение исполнить сие творение, - кротко, но гордясь собой и своей храбростью испросить такое, проговорил Лютик, улыбаясь. А теперь хоть воля, хоть неволя - он чувствовал, что это того стоило.
Шумели деревья, и вокруг все также сновало мелкое зверье. Но нечто в глазах лесной девы изменилось: словно посреди зимы ворвался весенний ветерок, согревающий своим теплом - неверным, ложным, но столь освежающим, ободряющим. Хотелось верить в эту маленькую оттепель, которую даровала его музыка обитательнице и властительнице здешней природы.
Когда она сделала шаг к нему, он уже не вздрогнул, не дернулся, не сделал шаг от нее прочь. И тогда она сделала еще шаг, и коснулась пальцами, самыми кончиками, его лица. Лютик с удивлением осознал, что ее пальцы такие же мягкие и теплые, как и пальцы любых других девушек. Почему же она казалась ему такой холодной, как звонкий ручеек, бьющий из ключа?..
Вместо слов был странный, но чувственный поцелуй.
Кажется, он помилован, он спасен.
- Оставайся, соловей, - прошептала лесная дева, - спой мне еще.
Что может сделать кроткий бард, когда таинственная муза лесов просит столь тихо, будто ветер листву шевелит? И он остался, но ровно до рассвета.
Потому как и так растратил все гостеприимство здешних лесов.
А на рассвете, вскочив в седло одной из лошадей головорезов, он секанул по боку и помчался обратно - в ту деревню, откуда его умыкнули.
Ибо новая баллада требовала бумаги, а ее, такие дела, при себе не оказалось.
