— Дядь, а дядь! Ты вомпер?
За свою без меры долгую жизнь Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой успел побывать свидетелем множества удивительных, отвратительных, поразительных событий, однако же, став невольным собеседником белки, честно признать, ошарашен был много и настолько же изумлен.
— Прошу прощения? — выгнул брови Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, сосредоточенно разглядывая некрупное, щупловатое белкоподобное существо. С тонким, писклявым голосом, крохотными ручонками и мордочкой, почти полностью скрытой преогромных размеров куньим колпаком.
— Ты, гаврю, вомпер, дядь? Не-е-е! Ежель не ты, я пшел! — сверкнуло длиннющими центральными резцами неведомое существо, разжимая крохотные пальчики, довольно-таки крепко вцепившиеся в вампирий локоть.
— Погоди-погоди, дружок. Во-первых, хотелось бы выяснить, с какими целями тебе потребен вомпер. Во-вторых... ты, собственно, кто?
— Я? Фь-ю-ю-ю! — присвистнуло существо, залихватски сбивая шапку на затылок. — Микитка я! Вон я кто!
И правда Микитка, согласился Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Самый что ни есть классический Микитка во всей что ни есть красе. Чумазый человеческий ребенок.
— Ну а вомпер тебе на что?
— Не, дядь, мне вомпера не надо, — насупил брови Микитка, подбивая ком снега здоровущим, явно с чужой ноги лаптем. — Энто Сычу вомпера надо. Ну, милсдарю Шаттенвальду то бишь. Энто он велел мне с вомпера с друганом его глаз не спускать... ну я и не спускал, покась того... Страхота случилась. Кароч, был у меня пес, звали его Кругляшок и прикинь себе, дядь... — сверкнул огромными карими глазищами Микитка, широко и с надеждой раскрывая рот.
— Потом расскажешь, милок, — оборвал мальчонку Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой.
Темнело. И без того пустые улица окончательно обезлюдели. До условленной встречи с Феликсом оставалось никак не более двадцати минут.
Когда кошмар закончился, вспоминал Регис, ему хватило смелости обшарить пару-тройку трупов посолиднее на предмет наличия материальных ценностей, как то: золота, серебра, колье, цепочек, сережек и крупногабаритных по последней моде жемчужных серег. Совесть не мучила. В конце концов, мертвым деньги без надобности, зато их с Филом все разрастающейся компании отныне не грозила смерть от голода, холода и общей апатии на фоне отсутствия материальных ценностей, денег и, безусловно, новомодных жемчужных серег. А таковых Регис без ложной скромности отыскал три комплекта. Сбытом которых сейчас и промышлял Феликс Фогг как лицо, вызывающее наибольшее доверие. Ну или как единственное достоверно человеческое лицо. Что, по нынешним меркам, значило многое. Практически все.
— Историю Кругляшка мы еще послушаем, — серьезно добавил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Лучше скажи мне, милок, зачем милсдарь Шаттенвальд велел тебе следить за вомпером? И, разумеется, его дружком.
— Ч-е-е-е? — протянул Микитка, определенно поражаясь недальнозоркости Региса. — Известно зачём! Кароч, он мне так сказал: «Микитка, коль не будешь следить за вомпером, так те жопу изукрашу, что...».
— Благодарю. Суть уловил, — кивнул Эмиель Регис, поправляя сбитый Микиткой куний колпак. — Слушай сюда, милок, поступим мы следующим образом. Сейчас я тебе подарю кое-что, а ты, Микита, скажешь милсдарю Шаттенвальду, так и так, не нашел вомпера. Договорились?
— Ну-у-у-у, — задумался Микитка, все-таки протянув ладонь.
На которой тотчас же блеснуло нечто маленькое, однако вне сомнений ценное.
— Зуб? Золотой зуб? О-о-о-о...
— Он самый, — хмыкнул Регис. — И мой тебе совет. На будущее. Ни в коем случае не спрашивай о родословной дареных зубов.
— Чаво?
— Ничаво. В смысле договорились?
— Энто, у Сыча к тебе тоже подарок есть. Протяни руку?
— Хм?
— Жалко что ль?
Жалко не было. Регис протянул. И невольно отпрянул, услышав характерно металлический щелчок. Подарком оказался браслет. Из сплава, о существовании которого знал мало, очень мало, почти никто. Зрачки вампира расширились.
— Милсдарь Шаттенвальд, — продолжил тонким беличьи голосом человеческий ребенок. — Передал тебе, вомпер, мол, чтоб ты даже не думал дергаться. Потому как браслент энтот зачарованный. Чует кровье тепло. И ежель ты его снимешь, аль руку себе открызешь, кое-кто погибнет. Кто-то, кто тебе... энто, — лоб Микитки наморщился. — Дорог. Женщина. Блудница! Хо-хо-хо! У нее такойный же ошейник. Вот, — добавил Микитка, пряча за пазухой золотой зуб. — Кароч, гаврю, куда пойдешь...

— Хитер оказался шельмец, — потирая браслет, заканчивал хронику недавних событий Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, глядя в глаза Феликса.
На улице было безлюдно. Вопреки досужим вымыслам, обитатели трущоб чаще всего оказывались гражданами наиболее законопослушными. Или, во всяком случае, редко когда грабили себе подобное, отлично понимая, что отнятое ничто на собственное ничто в сумме дает ноль.
— Боюсь, наш добрый друг милсдарь фон Шаттенвальд взял в заложники Аврелику. А я не имею никакого права рисковать ее жизнью. Впрочем, это не конец, Фил. Браслет... он из сплава, который не позволит мне обратиться в туман. Малость, можешь сказать ты, но... Даже не представляешь, нет аналогии, насколько металл... жжет, — невесело улыбнулся Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Но и это, увы, не главное. Он хочет видеть нас обоих, Фил. Рейнхард фон Шаттенвальд. А я, как ты понимаешь, против...
Пояснять Регис не стал. Исходя из ощущений, кожа под браслетом то обугливалась, то превращалась в лед.

— Тебя пугает костер, Фил? Что ж, помогу, чем смогу. Вот тебе перспектива понавязчивее, — пряча браслет под потертым обшлагом, расширил границы товарищеского познания Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой: — Как насчет перспективы до гробовых досок гнуть спину на благо отечества, притом — акцентирую внимание — отечества, в удовлетворении твоих личностных прав и свобод заинтересованного не более, но, к несчастью, и не менее, чем блаженной памяти вожжа из присказки заинтересована в неприкосновенности личного пространства лошади, каковой регулярно и систематически попадает под хвост. Ибо, сдается мне, Фил, для милсдаря Шаттенвальда мы — в отсутствие достойного эквивалента на ту же стоимость — важный, нужный, потому ценный... всего-навсего актив. А важные, нужные активы, Фил, вне зависимости от половой принадлежности, без оглядки на род и вид... будь то мешочек золота, конь, корова или бык... положено доить. Причем до смерти. Иными словами, друг мой, так просто от нас никто не отвяжется. Посему, Фил... в отсутствие адекватного решения на ту же стоимость... милсдаря Шаттенвальда из нашей жизни, сообщаю с глубочайшим прискорбием, придется взять и удалить, — драматически выдохнув, довел до сведения Эмиель Регис, философ, ментор, за неимением адекватного выбора — вампир.
— Ничего не упускаешь, — кивнул Регис, целеустремленно двигаясь в сторону пункта выдачи таких безусловно важных черт характера и личности, как безбрежная любовь к родине и насильственный патриотизм. — Кроме одной скромной и все-таки существенной детали. Я по-прежнему вампир. Да, конечно, отныне — вампир с ограниченными возможностями, однако не настолько ограниченными, чтобы лишить себя удовольствия снизить боеспособность реданской разведки путем показательно жестоких массовых убийств. Другое дело, я не хочу идти на риск, Фил. Потому что не имею ни малейшего понятия, сколько еще Микиток следят за тобой. И какой именно получили приказ на случай твоей неявки пред светлы очи милсдаря Шаттенвальда. Таким образом, я не хочу рисковать и твоей жизнью тоже, но рискнуть я вынужден. Что до противоречий, хм, я сам по себе личность противоречивая и сложная, — хмыкнул Регис. — Мне казалось, ты понял и привык.

Когда на горизонте замаячила вывеска старой скобяной лавки, места встречи с советником по особым поручениям его милости Ляшареля Рейнхардом фон Шаттенвальдем, на город опустилась ночь. Было тихо и холодно. Где-то в соседнем квартале заунывно подвывал пес.
Хмурого вида мужичок в лисьем полушубке, молча распахнул дверь, молча провел внутрь — через главный зал, по лестнице на второй этаж, в запущенного вида неизвестно чей рабочий кабинет.
Дверь, запираясь, скрипнула.
Здесь тоже было темно. Единственная на все помещение масляная лампа давала какой-то болезненный, мутновато-желтый свет. В высшей степени болезненно выглядел и сам советник по особым поручениям его милости Ляшареля Рейнхард фон Шаттенвальд. Лицо осунулось, черты обострились, от правой руки, безвольно повисшей на перевязи, исходил острый, удушающий смрад.
— Приветствую, господа, приветствую, — скривился, явно от боли, милсдарь Шаттенвальд. — Но прежде, чем мы приступим к дискуссии, я вынужден приказать моим людям провести досмотр.
Двое молодчиков, юркнув из ниш в стене, обступили Феликса. Регис не двигался.
— Присаживайся, вомпер, досматривать тебя смысла нет, — добавил Шатеннвальд, взглядом приглашая Региса занять одно из двух кресел. Регис сел.
— А теперь — режь, — холодным, как водка на званном ужине, голосом произнес советник по особым поручениям его милости Ляшареля Рейнхард фон Шаттенвальд, бросая на столешницу внушительных габаритов нож.
— Хм, — удивился Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Неожиданное предложение, однако ампутация практически завсегда мера крайняя. Для начала я бы предпочел вас осмотреть...
— Меня? — выгнул брови фон Шаттенвальд. — А-а-а... прошу простить, ввел в заблуждение. Режь свою руку.
— Что?
Объяснений не потребовалось. В следующий миг Регис услышал характерный металлический щелчок. И уже знал, на чьем запястье защелкнулся до боли знакомый браслет.
— Аврелика в безопасности?
— Откуда мне знать? Может в безопасности, может — не очень, — пожал плечами Шаттенвальд. — Режь-режь. Вам ведь с дружком любопытно, уж не блефую ли я часом? Вот и выясним. Да, вампир, если тебя страшит вид собственной крови, проведем эксперимент на твоем дружке. Мне без разницы.
Регис не ответил. Взял нож и сделал первый надрез.

Регис чувствовал боль. Почти физически. Не свою собственную, не Феликса. Почти физически Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой чувствовал муки терзаемого сепсисом организма советника по особым поручениям его милости Ляшареля Рейнхарда фон Шаттенвальда по прозвищу Сыч. И в кои-то веки не испытал ни малейшей тяги помочь.
— О нет, друг мой, — осклабился Регис, пристально вглядываясь в глаза Шаттенвальда, почти физически ощущая эту жуткую, эту страшную боль; боль, которая делала сознание милсдаря Шаттенвальда мягким и податливым, мягким и податливым, как коровья лепешка в дождливый день. И таким же приятным в общении. — О низком порядковом номере ампутации в богатом, даже богатейшем перечне наиболее результативных методов борьбы с инфекциями, анальгетиков и предохранительных средств милсдарь Шаттенвальд наслышан ничуть не менее, чем наш высоко продуктивный, всецело заслуживающий доверия, ладный и складный творческий дуэт. Тут нечто иное. Не так ли, милсдарь Шаттенвальд?
Милсдарь Шаттенвальд молчал. Регис осторожно приподнял лезвие. Самую малость. На миллиметр.
— Да, тут определенно нечто иное. Ах! Сдается мне, я понял. Милсдарь Шаттенвальд при всем своем наружном хладнокровии, очевидно, из тех людей, которые единожды обжегшись на молоке, считают делом чести до конца дней своих пороть розгами каждую встречную корову, не делая исключения ни для коровьих... старушек, ни для — Вечный Огонь в свидетели! — коровьих детей. Так вот, милсдарь Шаттенвальд, прежде чем бить и мучить каждую встреченную вами корову, убедитесь, что это именно та самая корова, которая некогда боднула вас в зад... А ежели отказаться от зоологических сравнений, в том, что вас предали, бросили, кинули, не оправдали ваших насквозь пропитанных благами родины светлых и чистых надежд — увы и ах! — виновен кто угодно, но только не наш высоко продуктивный, всецело заслуживающий доверия, ладный и складный творческий дуэт.
— Закончил? — неожиданно спокойно произнес Рейнхард фон Шаттенвальд, в свой черед не спуская глаз с Региса. — Весьма признателен. Так вот, отчасти вампир прав...
— Отчасти? — изумленно воскликнул Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Я прав целиком и полностью! Думаете, раз до сих пор судьба сталкивала вас сугубо и только с личностями на последней стадии разложения, вы в праве калеч...
— Да заткнись же ты! — рявкнул Шаттенвальд, с силой ударяя по столешнице здоровым кулаком.
Регис смолк. И поднял лезвие еще на миллиметр.
— Да, он прав, — бледнея, сквозь стиснутые зубы процедил Рейнхард фон Шаттенвальд. — Я не знал, могу ли я на вас положиться. Я и теперь не знаю, но...
Регис молчал. Шаттенвальд продолжил.
— Однако положусь. О маршале Аугусте забудьте. Он сдох. Еще лучше: его людям приказано в кратчайшие сроки покинут границы Новиграда. Но вот его Орден... Его Орден живет и здравствует, — совсем забледнев, добавил Сыч. — И чинит... бесчинства от имени нашей общей Церкви... Ничего не хочешь добавить, вампир?
Регис молчал. Шаттенвальд удрученно мотнул головой.
— Отберите у вампира нож.
Нож отобрали.
— До меня дошли слухи о подготовке карательных операций то ли в Аэдирне, то ли в Каэдвене. Доложу позже. Суть: мне нужны...
— Люди, — нисколько не смущаясь закончил за Шаттенвальда Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, накрывая ладонью рану. — Всячески достойные доверия, иными словами, высоко продуктивный, готовый вступиться друг за друга творческий дуэт.
— Можно и так сказать, — улыбнулся фон Шаттенвальд. И улыбка эта была отвратительной. — Если творческий дуэт в вашем понимании — человек без имени и прошлого, а также сопоставимый по ценности для общества с крысой в проруби вампир-в каждой бочке эксперт. Вы хотели правды? Вы ее услышали. Еще пофилофствуем или перейдем непосредственно к цели встречи?
Регис молчал. Он был оскорблен. Оскорблен жестоко и мучительно до самой глубины души. Впрочем, одно радовало — если верить тому самому, индифферентному к крысам в проруби обществу, души у вампиров нет.

— Для счастья и комплекта, мой дорогой друг, — тихо, вроде бы вежливо начал вампир… Тоном, в котором легко угадывался всегда готовый жестоко и массово снизить боеспособность любой разведки, как, впрочем, и любой армии полный угрозы звериный рык. — Нам необходимо условиться о форме платежа…
— Наличный расчет, — не позволяя договорить, перенял инициативу советник по особым поручениям его милости Ляшареля Рейнхард фон Шаттенвальд по прозвищу Сыч. — И будь любезен, помолчи, вампир. А ты, милсдарь, послушай. Насколько помнится, я сильно симпатизирую обыкновенным, смирным, порядочным личностям, которые при всей свой обыкновенной смирной порядочности — что по нынешним меркам диковинность — не утратили еще более редкого дарования искренне симпатизировать другим. Ну так вот, милсдарь, ваш с вомпером то ли творческий дуэт, то ли хоровой ансамбль, то ли какой иной художественный коллектив весьма… подкупает. Нет, серьезно! В вашу явку я не верил, а поди ж ты! Пришли! — Шаттенвальд скривился. В болезненном свете единственной на кабинет масляной лампы лицо казалось желтым, как побитый временем, старый медвежий клык. — Единственный, кто в вас верил, действительно верил, без шуток, — тот самый спецагент Микитка. Вы ему, видите ли, пришлись по душе. А теперь слушай, милсадрь, и ты тоже слушай внимательно, вампир — в мою сторону хайло разевайте хоть до усеру, моя сторона тертая, поймет и простит, разинете хайло в сторону Микитки… ну что ж, — пожал плечами Шаттенвальд. — Выходит, вы немногим лучше меня… угнетателя коров. На этом все. Кто старое помянет, тому, как известно, глаз вон. Поговорим о делах насущных, — Шаттенвальд выдохнул, наморщил бледный, покрытый испариной лоб. — Все, что от вас требует поход на Аэдирн или Каэдвен, сбор информации. Лезть в пекло не приглашаю. Вы мне нужны целыми и здоровыми…
— Охотно верится, — хмыкнул Регис.
— Не переоценивайте себя, — парировал Сыч. — Целыми и здоровыми вы мне нужны, чтобы произвести расчет. Терпеть не могу долги.
— Особенности профессиональной деформации?
— Вот именно. И еще…
— Никаких «еще», — поднялся над столом Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Ваш, милсдарь, пассаж о Микитке был весьма… трогателен. Это во-первых. Во-вторых, груб, мерзок и фальшив насквозь. На Микитку вам, милсдарь Шаттенвальд, плевать. Все, о чем вы беспокоитесь; все, что вас волнует, милсдарь Шаттенвальд, волнует по-настоящему — кроткая исполнительность заклейменных вами невольников или, попросту говоря, рабов. Разочарую, милсдарь Шаттенвальд. Наш творческий дуэт, художественный коллектив, ансамбль или хор кротким и покорным не будет. Это не все. Склоняю голову перед вашей изобретательностью, к сожалению, вы не учли одного: с каждым мгновением, милсдарь Шаттенвальд, с каждым мигом в этом браслете во мне набирается сил то, что я бы предпочел держать скрытым… очень и очень глубоко, — глаза Региса вспыхнули. Шаттенвальд отпрянул. Кресло скрипнуло. Жестом Сыч приказал молодчикам стоять. — А когда оно окрепнет, когда я потеряю контроль… Иными словами, с производством расчета медлить не рекомендую. Напоследок должен заметить, милсдарь Шаттенвальд: как показали недавние события, предел терпения есть даже у самых кротких скотин. Ну так вот, уверяю вас — в мире существует множество явлений гораздо, гораздо… гораздо страшнее рогов и копыт.
Регис перевел взгляд на Феликса. Глаза горели. Темным багрово-красным огнем.
— Уходим. Да, милсдарь Шаттенвальд, транспортные расходы тоже включите в… расчет.
Сыч кивнул. Регис покачнулся, искренне надеясь — именно этого не заметил никто.

— Никакого профессионального врачебного гуманизма не существует, друг мой, — растирая запястье пониже браслета, без тени иронии сообщил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. На втором этаже лавки по-прежнему горел свет. Для человеческого глаза, во тьме, наверное, неразличимый. — Милсдарю Шаттенвальду я сказал чистую правду. Уже не помню, когда я последний раз был настолько краток, доходчив и откровенен. Дело в том, что...
Разбитая дверь на заржавелых петлях скрипнула.
— Эй, вы! — высунул морду через порог хмурый мужик в лисьем полушубке. — Задаток требовали? Ну дык подавитеся!
В воздухе мелькнуло что-то черное. Повинуясь инстинктам, Регис поймал. Не раздумывая.
— Ты ж погляди, Фил, золото. Самое настоящее золото. Aurum чистейшей пробы, — подбрасывая на ладони мешочек с самородками, ухмыльнулся вампир. — Презент неожиданный, однако приятный и, бесспорно, заслуженный. Полагаю, мудрым и справедливым решением будет передать его на хранение тебе. В качестве материальной компенсации причиненного досмотром... не только досмотром... морального вреда. А сейчас я бы с огромным удовольствием убрался отсюда подальше. Дело в том, Фил, что... даже не знаю, с какой стороны подступиться...

Улицы были тихи и безлюдны. Где-то в соседнем квартале заунывно подвывал пес. Порывы ветра доносили запахи гари. Тяжелый, сладкий, липкий, терпкий запах горелой плоти. Трупы, оставленные в наследство светлым и чистым праздником Мидинваэрн, жгли по ночам. Во-первых, оберегая добрых и добропорядочных граждан от ненужного, лишнего, опасного волнения. Во-вторых, прежде чем трупы сжечь, трупы обильно и массово грабили.
Жгли всех без разбору. На общих кострах. С учетом суммарного количества тел, с учетом неторопливости новиградцев в вопросах погребения, старые смерти вполне могли повлечь за собой смерти новые — от когтей, от зубов трупоедов и хищников; от холеры, брюшного тифа, чумы, а то и разом от всего выше перечисленного.
Но было в происходящем и нечто удивительно трогательное. Немыслимая гармония. Впервые за долго в последний путь богатые и бедные шли рука об руку.

— Дело в том, Фил, что... — в третий раз начал Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Скобяная лавка осталась далеко позади. Заунывный пес выл совсем близко. — Мои пращуры не больно-то отличались фантазией... а поскольку совесть, милосердие, прощение суть ничто иное как плод всесторонне, богатейшим образом развитого воображения — ими, как ты понимаешь, мои пращуры не блистали также. Эти кандалы, Фил, вот эти самые — орудие пыток. Не имею ни малейшего желания вдаваться в детали, однако с милсдарем Шаттенвальдем я был предельно честен. Сплав серебра, дальвинита и метеоритной стали действует на меня примерно также, как двимерит на чародеев. С поправкой. Он не просто блокирует некоторые мои способности, он склоняет меня к... безумию. А с учетом моего довольно-таки... разгульного прошлого, боюсь, мерзковатые запахи этих улиц начинают мне даже... нравиться. Можешь спросить, что такого особого в этом запахе, — я отвечу. Новиград пахнет отчаянием. Пахнет слабыми, отчаявшимися людьми. Проще говоря, именно такой добычей, на которую даже не нужно охотиться. Потому что она загнала себя сама...
— Охохошеньки!
Регис обернулся. Во тьме подворотни появились четверо. По всей стати, самые натуральные, прямо-таки хрестоматийные разбойники.
— Охохошеньки! — повторил, очевидно, главарь — высокий детина в рысьей шапке, с чеканом за поясом. — Какие люди-человеки да в такую позднь! Да на нашей улице! Ей-ей, пришлые! А, ребятня, пришлые, как думаете?
«Ребятня» загоготола. Два толстенных жлоба в потертых кожухах, один низенький, востроносенький, в вывернутом мехом наружу тулупе.
— А, можь, еще и богатенькие? — Охохошенька прищурился.
— Всяк бывает, — согласился Востроносенький.
— Ага, — кивнули в унисон жлобы. — Проверить надо бы.
Регис со свистом выдохнул.
Как правило, жители трущоб друг друга не грабили. Чего никак нельзя сказать о пришельцах с соседней улицы. Наверное, с грустью констатировал Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, именно поэтому Новиград так и не стал новатором в области туристического сервиса.
— Обойдемся без прилюндий, — деловым тоном резюмировал Охохошенька, будто бы невзначай доставая чекан из-за пояса. — А то, сами понимаете, почикаю.
— О, наджак*? Вы, стало быть, из дворянских будете?
— Чего? — выгнул брови Охохошенька.
— Ничего. Всего лишь выясняю тяжесть в ближайшем будущем свершенного нами преступления...
__________________________________
* — польское название чекана, он же «клевец». Довольно эффективное оружие против латников, однако более известное тем, что его обладатели, как правило, были дворянами, принадлежность к которому ношение оного наджака, в общем-то, и символизировало (прим. меня, Региса)

Дружок навострил уши. Принюхался и даже перестал выть. Густой смрад плоти, сожженной в ворохе тряпок, пропитанных смесью крови, фекалий и мочи, прорезало... пустое место. Там, в дальнем конце улицы, появилось нечто и это нечто не пахло. Как будто кто-то взял и вырезал кусок мира. Вырезанный кусок мира по форме напоминал человека, но человеком, конечно, не был.
На мгновение Дружок испугался. Тихо заскулил и поджал хвост. Впрочем, опомнился быстро, вздыбил шерсть на загривке, залаял, потом завыл.
Он всегда был храбрым псом. Всю свою жизнь — почти пятнадцать лет — Дружок не давал Хозяевам ни малейшего повода усомниться в собственной храбрости. В собственной верности. В собственной преданности. А потому очень удивился, когда вчера утром хозяева взяли и выставили его за порог.
Поэтому Дружок выл.
Выл, вспоминая тот страшный день, вернее — ту страшную ночь — когда он впервые покусился на Хозяина. Зачем он это делает, Дружок не знал. Просто в какой-то миг мир сделался вонючим, как уксус, затем — соленым, как кровь. И Дружок понял, что больше всего на свете хочет сомкнуть челюсти на горле Хозяина. И Хозяйки. Но он был хорошим псом, умным псом, преданным псом. Вместо того, чтобы грызть и рвать Хозяев, Дружок принялся грызть и рвать собственный хвост.
От хвоста совсем ничего не осталось...
Поэтому Дружок выл.
Наваждение схлынуло. Наступило утро. Хозяйка кричала на Хозяина. Хозяин кричал на Хозяйку. Вокруг шеи Дружка обвилась веревка. Мелькали под лапами ступени лестницы. Уже тогда Дружок понимал — это не прогулка. Прогулка начинается не так.
Поэтому Дружок выл.
Терять Хозяев было страшно. Как жить без Хозяев, Дружок не знал. А потому выл.
И выл. И выл.
Вторые сутки к ряду.
— Да заткнись ты, курва распроклятая! — из окна второго этажа кривобокого бревенчатого домика показалось полное лицо немолодой, растрепанной женщины.
Хозяйка! — вильнул остатком хвоста Дружок. Хотел было радостно залаять — не успел. В руке Хозяйки мелькнул черпак.
Содержимое черпака выплеснулось, тысячей игл прошило бок Дружка. Дружок взвыл. Взвыл от боли, чувствуя, как кипящая вода слизывает шерсть, обжигает кожу...
Не помня себя от боли, от обиды, от преданной верности, Дружок сорвался с места.
Дружок бежал. И выл.
Бежал и выл. Бежал и выл.

— Ах ты, курва, бля! — замахнулся чеканом на Феликса Охохошенька. И тут же был сбит с ног.
Мимо Фила, мимо Региса, мимо «дворянской компании» серой молнией пронесся беспородный длинномордый пес. Над шкурой которого белым облаком клубился пар.
Пес выл.
Регис оскалился. Кровь стучала в висках.
Жлобы открыли рты. Востроносенький потянулся за пазуху. Почти обернулся к Регису. И все.
Это был прекрасный момент. Идеальный момент. Восхитительный. Чтобы поддаться инстинктам. Не дожидаясь наступления ломки, запить.
На кошачий манер Регис напал сзади, сжал клыками позвонки. Востроносенький дернулся. Дернулся раз, другой, ослаб, затих. И вот тогда, не теряя мгновения, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой в очередной раз подтвердил то, чему подтверждения не требовалось — он вампир.
Выпивоха, забулдыга, пьяница, как верно подметил Фил.
Кровь Востроносенького оказалась невкусной. Густая, грязная.
— Уж лучше бы я сиганул на корабль, — бросая в снег мертвое тело, облизнулся вампир. — Увы, не имею привычки держать... непогашенные обязательства.
В дальнем конце улицы серый, остромордый, жутко ошпаренный пес не прекращал выть. Выл по-животному, но этот вой, ничуть не похожий на человеческий, вместе с тем страшно, невыносимо, до невозможности походил на полный агонии людской, человеческий крик.

Тело Востроносенького грузно завалилось в снег. К собственному удивлению, Регис ошибся. Хрестоматийный разбойник не умер. Хрестоматийный разбойник был жив. А это, с какой стороны ни глянь, прегромадное упущение.
Пришлось опуститься на колени. Распороть ворот тулупа. И пить, пить, пить. Как тогда, давным-давно, в разгульной и все же прекрасной молодости. Чтобы опьянеть, ударных доз крови не требовалось. Да и в щуплом Востроносеньком их не было.
Ах, этот чарующий миг! Огонь в груди; сладостное, томительное головокружение. Хрестоматийный разбойник дернулся в последний раз и как-то очень скромно обделался.
Что, впрочем, не имело значения.
Мир взорвался. Краски, звуки, запахи — невыносимый, невозможный, фантастический, полузабытый калейдоскоп... и свобода — это невыносимо, невозможно, фантастически и — спрашивается, ради чего? — такое забытое ощущение. Мир взорвался  — мир, в котором, если присмотреться, можно все и, разумеется, все дозволено. Правы люди, ох, и правы! In vino veritas. Все, что требуется — подняться на ноги, развернуться, сделать то, что должно — обязано! им не оставили выбора! — быть сделано. Свернуть шею фон Шаттенвальду. Одним резким, молниеносным движением. И даже пить, и даже пить его совсем не обязательно. Совсем, ну совсем не требуется. Мести определенно достаточно. А с браслетами они, так и быть, найдут способ разобраться. Само собой, справятся. В конце концов, дурея от крови решил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, цена высшего блага — чья-то подневольная жертвенность.
Их вынудили.
Заставили.
Не оставили выбора.
Пахло кровью, пахло мочой, пахло смертью. И в этом тоже, в этом тоже была гармония. Совершенно, потрясающе особенная.
Левое плечо как будто проткнули раскаленным прутом. Но это была не его боль. Это была боль Феликса.
Мир потемнел. На мгновение Регис опомнился.
Скулил пес. Кровь хрестоматийных разбойников впитывал снег. Впитывала полная отчаяния, словом — самая обыкновенная — улица.
— Валим, — кивнул Регис. — Но сперва погоди минуту...
Наспех осмотрев труп Востроносенького, сорвал с пояса флягу — по запаху, с водкой; флягу отложил в сторону. Грубо, без всякого уважения распахнул тулуп и также грубо разорвал рубаху, аккуратно наматывая на собственное плечо холстяные полосы. Для перевязки сойдет. За неимением лучшего.
Пес скулил. Грустное, жалкое создание.
— Да, пес, ты с нами? Ну давай, дружок, не бойся. Я хочу тебе помочь...

Дружок зарычал. Дернулся. Мир треснул. Разорвался на звуках собственного имени. Дружок принюхался. Оказывается, запах у пустоты все же был. Пустота пахла кровью, пахла мокрой шерстью одежд и кожей сапог. Очень похоже пахли хозяева.
В пустоте, само собой, ничего хозяйского не было.
Никогда прежде Дружок не слышал такого пугающего и вместе с тем.... незлого голоса.

— Ему чертовски больно, Фил, — заметил Регис, обрабатывая рану разбавленной водкой, накладывая повязку. — По счастью, именно сейчас боли он не чувствует. Гипноз — лучшая анестезия. Да, дружок? — Дружок не ответил. — Ну, и не надо, не отвечай. Спи, дружок, спи...

Нести пса пришлось на руках. Пьянел Регис быстро, трезвел медленно.
— Нет, неужели ты действительно решил, будто я способен так просто взять и сигануть на корабль? О, поверь, для подобного приключения деньги мне не нужны... И уж поверь, не настолько я слабый и отчаявшийся. Во всяком случае, куда менее благородных жителей этого благородного города.
«Я бегу, потому что не знаю, кто именно меня преследует. Или знаю чересчур хорошо», — мысленно ухмыльнулся Эмиель Регис, не совсем понимая, чего ждут обстоятельства — философствования или менторства.
— Впрочем, это мы уже проходили. Неинтересная история. К слову, ты знал? Псы из животного мира — самые большие вампирьи недруги. Они нас чувствуют.
Дружок молчал. Дружку снились сны. Тоже неинтересные.

Регис давно привык к тому, что самые пошлые, грубые, гнусные, откровенно несмешные шуточки звучали из уст нелюдей. Что ж, в который за сегодня раз Регису пришлось пересмотреть свою, казалось бы, непогрешимую безупречность в классификации душ человеческих. И непогрешимую безупречность вытекающих из этой классификации выводов — что было куда трагичнее и, разумеется, во сто крат страшней. Эмиель Регис задумчиво выдохнул. Как только что выяснилось, Фил, самый что ни есть типичный представитель семейства homo sapiens, умел шутить настолько не смешно, что одним своим заявлением положил на обе лопатки сразу два наиболее провальных за всю историю жанра комедийных произведения; если быть точным: две краснолюдских оперы — «Муки бедной Офелии, дамы в небольшом чепчике» и «Похождения Петрунка, разбитного овоща».
Пес во сне подрыгивал лапами.
Дар речи возвращался удручающе медленно.
— Э... хм, — поглаживая пса между ушей, хотелось верить, спокойно и доверительно начал Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой: — Я, конечно, искренне польщен твоим волнением о моем благополучии, пусть и нисколько не сомневаюсь в истинных причинах этого самого волнения — твое естественное и всячески приветствуемое желание жить... однако не спеши с предложением помощи. Сперва я должен объясниться. Тут следовало бы выдержать драматическую паузу, пренебрегу традицией. Я, Фил, крови не пью. Не пью давно и вроде как пить разучился. Все это правда. Как правда и следующее: кровоголизм не лечится. Хотел крови, хочу крови и буду хотеть крови я, друг мой, всегда. Другое дело, я дал себе зарок чего бы то мне ни стоило не переступать через принципы. Собственные принципы. А принципы велят мне крови избегать. Как видишь, выходит скверно. И будет еще сквернее, ибо теперь у меня есть великолепный повод напиться — мол де, это не я вовсе, это все орудие пыток милсдаря Шаттенвальда... Но, — Регис облизнул губы. Приятный вкус. Маслянистый, солоноватый, металлический. — За участие благодарю. И ежели для поправки самочувствия и возвращения тонуса мне понадобится пара-тройка асоциальных девственниц — всенепременно обращусь. Если серьезнее, Фил, жажду крови я как-нибудь вытерплю. У меня, знаешь ли, в этом деле большой опыт.
Чувство дежавю преследовало. Регис наморщил лоб.
— Есть опасение, из аустерии погонят меня самого. Однако, поскольку я не имею права бросить в беде такого умного пса, обязательно попробую. В конце концов, перед ним у меня тоже долг.

— Спешу разочаровать, Фил, в мифах о вомперах, к счастью для вомперов, к несчастью для людей, прискорбно мало истины, —  Пес в очередной раз дернулся; ткнулся в подмышку холодный, мокрый нос. Жара не было. Дыхание — ровное. Невзирая на ожоги, невзирая на поломанный хвост, длинномордая дворняга казалась вполне здоровой. Разве что шерсть — темно-серая, жесткая, — кое-где поседела, кое-где чересчур густо вылиняла. Регис улыбнулся. Понимающе. Ничего не попишешь — возраст.
— Увы, друг мой. Единственный известный мне способ приобщения человека к вечной жизни... по крайней мере, такой, который не устыдился бы порекомендовать человеку близкородственный мне мифический монстр, мало отличен от способа, каким вы, люди, провожаете в лучший мир особо ценные мясные породы кур, овец или, допустим, коз. Проще говоря, Фил, сохранить для вечности твой дивный, пленительный лик и образ близкородственный мне мифический монстр действительно в силах, но только в том случае, если распробует в твоей крови дивный, пленительный, уникальный, неповторимых свойств эталон. И, поэтически выражаясь, навсегда запечатлеет в памяти его. В остальном, от тесных контактов с вомперами человек либо все тот же человек, но бледненький, либо... банально по-мертвецки мертв, — не разжимая губ, усмехнулся Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — От укуса вампира вампиром не становятся.
— Вуф-ф-оф! — буркнул в подмышку теплый, загипнотизированный пес.
— Далее. Вероятно, ты сейчас будешь шокирован, Фил, но... практикующим чернокнижником я не являюсь — рассуждать более-менее компетентно о широких возможностях подарочков милсдаря Шаттенвальда, к величайшему прискорбию, не могу. Зато могу спекулировать. Так вот, насколько я понимаю: браслеты работают по принципу парных коммуникаторов — всех тех загадочных колец, перстней, сережек, маленьких забавных статуэток и различных размеров несмешных коробочек, изобретение которых в свое время премного насолило голубиной почте и институту гонцов... с той разницей, что транслируют не речь, не мысли обладателя второго коммуникатора... в общем и целом, Фил, они транслируют боль. И активируются, по всей видимости, при стимуляции ноцицепторов, сенсорных нейронов, а таковые существуют двух типов: кожные и висцеральные. Словом, порежешься при бритье — я почувствую; сломаешь ребро — я почувствую. А вот ежели решишь уединиться с дамой, дабы побаловаться наисвежайшим осетром — с высокой долей вероятности, я так и останусь в неведении, относительно счастлив и, хочется верить, абсолютно здоров. Моя тяга к крови, на наше счастье, недуг сугубо психологического характера. Тем не менее, если вдруг отчаянно возжаждешь крови могу порекомендовать ромашку при гиперативности, при упадке сил — зверобой.
Город пах смертью, для самопровозглашенной столицы мира — на удивление пустой.
— Да, Фил, быть привязанным к вампиру — не самый плохой вариант, — согласился Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, однако несмотря на шутливый тон, веселости в голосе не было. — Допустим, ты мог бы оказаться прикованным к шимпанзе, а эти имеют скверную привычку забрасывать ближнего своего собственным же дерьмом... Боишься, как бы я не озверел и не начал грызть людей налево и направо? Я, Фил, тоже боюсь. И в этом нет ничего плохого. Страха не испытывает только натуральный, подлинный, а не такой как я... мифический монстр.
— Что до обаяния, — все-таки прибег к драматической паузе Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Оно, как бесконечный пирог: на первом куске вкусно, вкусно на втором... на десятом начинаешь давиться, на двенадцатом понимаешь — как ни изгаляйся, все... хм-хм... в себя не запихнешь. Мне почти пятьсот лет и моего обаяния достаточно, чтобы утопить в нем весь этот город. И город, похоже, начинает догадываться. А хвост мы залатаем, да, дружок?
Дружок не ответил. Дружок спал. Спал и видел обыкновенный собачий сон.
— Как говорится, к какой-нибудь свадьбе всенепременно заживет.