Она говорила об этом человеке — с интересом, энтузиазмом, будто бы в нём действительно было что-то особенное. Нильфгаардские дела, политика, важность. Он, кем бы он ни был, был знатен и скорее всего богат, был отличной партией для талантливой, но не титулованной девушки из Предместий. С таким она не будет прозябать в бедности, знать горя, с таким не стыдно показаться на людях. Он был человеком, нормальным человеком, в конце концов. Только её глаза... Глаза были какими-то поникшими. У него были совсем другие глаза, когда он заводил речь о Сироне. Мерун списал это на специфичность, особенность собственных чувств.
— Хорошо, — он надеялся, что в его тяжелом вздохе нельзя расслышать грусти, пытался скрыться за натянутой улыбкой. — Я приду, если ты позовёшь. Неважно, когда.
Минутой ранее он уверял себя, что ему не следует больше никогда видеть сестру, но уже сейчас понимал, что стоит ей позвать, как он примчится, словно верный пёс, последует за любым её приказом, лишь бы приказывал именно её голос. Он становился мягче с каждой минутой, что Сирона проводила здесь, его решимость наконец оставить её в покое таяла на глазах. Мерун опасался, что через час он уже будет хвататься за её тонкие руки, молить остаться и забыть о тех возможностях, что поджидали её за пределами города.
В её голосе послышалась печаль, энергия, с какой она недавно готова была колотить его по груди за глупость, растворилась в прохладе медленно нагревающегося дома. Он избегал взгляда в её глаза и не смог сказать ей ни слова, прежде чем она вновь ушла. Суетилась, всё пыталась привести его жизнь в порядок, несмотря на то, что сама была не в порядке. Наверняка переживала по поводу своих отношений, переезда. У неё в кои-то веки была настоящая жизнь, только её, без пагубного влияния старшего брата, в иной ситуации готового разорвать на клочки любого, кто сделает к ней лишний шаг. Оставалось надеяться, что так действительно было лучше.
Без неё было одиноко. Мер знал, сестра всего лишь вышла в ближайшую лавку, однако ощущение было такое, будто, выйдя за дверь, она уехала из Вызимы со своим возлюбленным и никогда больше не переступит порог этого дома.
«Возлюбленным, — это слово вертелось на языке, въедалось в подкорку мозга, бередило сознание. — А я её возлюбленным никогда не был».
И не будет. Никогда не будет, потому что Сироне нужен вовсе не такой человек — не безнадежно погрязший в своих пороках убийца, неспособный дать ей ничего, кроме своей любви. И любви к кому? К ней? К самому себе, болезненно к ней привязанному?
В печи трещали дрова, в доме становилось всё теплее, но он всё равно кутался в одеяло, как в кокон, способный оградить от внешнего мира. Боли мешали поворачиваться, но он не прислушивался к своему телу, когда ложился на бок лицом к двери. Он ждал, что она наконец откроется и впустит внутрь её. Её и морозный воздух, способный освежить разум. Для него было совсем не заметно, что он вновь закрывал глаза, проваливался в короткий, полный тревожных видений сон.
Разбудил его стук дождя и хлопок входной двери. Не дождался. Во сне его снова преследовала смерть — смерть младшей сестры по его вине. Не уследил, не успел примчаться на помощь. Мерун не знал, говорил ли в короткой дрёме, стонал ли и лишь порадовался, что Сирона вернулась только сейчас. Она явно попала под начавшийся дождь — платье промокло, на шляпе скопилась вода, нос покраснел от холода. Старалась ради него, совсем не жалела себя.
Выбираясь из-под нагретого жаром тела одеяла, он снова почувствовал кровь — что-то в носу в очередной раз не выдержало давления, крупные капли пачкали одеяло и пол. Ему было всё равно. В кружку с молоком тоже попало, алая жидкость оставила там цветные разводы. Как и он на светлой жизни Звездочки сейчас. Мер поднял взгляд, чтобы поблагодарить её, но так и замер, увидев блеснувшее в тусклом осеннем свете кольцо.
«Будто бы я не думал об этом, — губы невольно искривились в гримасе разочарования, этот укол, пожалуй, был слишком болезненным. — Это было очевидно. Она никогда не была моей».
— Не хватало ещё, чтобы из-за меня ты заболела, — качая головой, он умышленно вглядывался в красные прожилки на поверхности молока. Кровь так и не остановилась. — Возьми его.
Одеяло было тяжелым, руки при напряжении неприятно саднило, колющей болью отдавало в спину. Он терпел, молча набросил одеяло ей на плечи и склонился ниже, чтобы почувствовать запах её волос. Они пахли морозом, выпечкой и чем-то ещё, для чего он слишком слабо разбирался в запахах. Так пахла только она.
— Спасибо за всё, Звёздочка, — выпрямившись, он позволил себе лишь потрепать её по макушке. Испортить причёску, как она сама частенько говорила. — Я очень люблю тебя, ты знаешь?
Мерун повторял эту фразу уже в третий раз, и каждый раз она звучала иначе. Но для него всегда одинаково — так, как он запомнил её душной ночью августа, полной до предела обострившихся чувств.

На этот раз Сирона услышала и поняла его. Не так, как он сам понимал эти слова, совершенно по-другому, однако сегодня они не остались без ответа. Не ненавидела, не хотела оттолкнуть за все те вещи, что он с ней творил, временами даже не замечая. Лучше бы это была ненависть — такая же, с какой он сталкивался в своём сознании; с таким отношением не было соблазна лишний раз коснуться её, сорваться и стискивать её в объятиях, чтобы ни один Стефан больше не смотрел в её сторону. Он ничего не мог поделать с тем, как сильно ему хотелось построить для младшей сестры клетку, пусть даже и золотую, где она провела бы всю жизнь. Рядом с ним.
Когда-то давно Мерун представлял, какой могла бы быть их жизнь, ответь Сирона не его чувства. Это всегда было чем-то куда более сказочным, чем жизнь преступника на самом деле: там сестре не грозила опасность и она всего лишь дожидалась его дома, посвящая свободное время рисункам, а вечерами латала его раны, обзывая дураком. Почти так же, как было сейчас. Каким бы отвратительным спутником жизни он был...
Возвращаться в постель не хотелось. Руки до сих пор дрожали, тело отзывалось ноющей, кое-где острой болью, но лежать и становиться ещё более слабым в своих и её глазах было противно. Она и так наверняка заметила дрожь. Едва Сирона вернулась в комнату, он заставил себя сесть, глядя на ней из-под растрепавшихся волос. Это платье он помнил — одно из первых, вышедших из-под её руки, и одно из последних перед переездом в комнату над ателье. Казалось, что с того времени прошла целая вечность, неужели с тех пор её фигура почти не изменилась?
Может быть, это он был недостаточно внимательным, чтобы заметить изменения.
Сестра не дала ему и шанса присмотреться. Словно мать с непослушным сыном, она продолжала возиться с его ранами, заставляя лечь на кровать и уткнуться лицом в подушку. Холодное и влажное прикосновение тряпки породило новую волну дрожи, ровным строем пробежавшуюся по телу, а каждый раз, когда её ноготь проверял очередную царапину, Мерун недовольно кривил лицо. Он успел забыть, как неприятна эта процедура. Впрочем, гораздо хуже было вскрывать и прижигать гнойные нарывы ножом, как он не раз делал самостоятельно, запуская некоторые раны.
— Вообще не хочу их стричь, — мотнул головой, дёрнув одну из прядей в руках сестрицы, сделал себе только хуже, тут же недовольно зашипев. — Состригу, когда вернёшься.
Зная, что шансы вернуться в Вызиму из Нильфгаарда предельно малы, он с кривой усмешкой представил, насколько патлатым будет уже через несколько месяцев, не говоря уже о годах — не спасёт никакой хвост, а в бою можно будет начать использовать волосы вместо веревки. Неизвестно только, какой именно стороной.
Экзекуция внезапно прекратилась, Мерун заинтересованно обернулся назад, чтобы увидеть, как в нерешительности Сирона осматривает его ноги. При ближайшем рассмотрении те тоже оказались покрыты ссадинами, где-то ниже колена, судя по ощущениям, всё ещё оставались стёкла, отчего-то вспоминались укусы. Разве вчера она его кусала? Память не откликалась, являя ему лишь смазанную картину происходящего, полную белых пятен. Кусали крысы. Это он помнил точно.
— Не обязательно, — его голос звучал приглушенно из-под подушки, в которую он вновь уткнулся. — До туда я и сам вечером достану. Это должно быть неприятно.
Даже сейчас, когда Сирона вовсю занималась его ранами, когда гремела склянками, распространяя всюду резкий запах травяных сборов, он пытался отнекиваться. Как маленький, Мерун упёрся в одну-единственную точку зрения, не желая от неё отступать. Им обоим будет сложно, если она так поступит: ей по причине скованности, ему — из-за тех же соблазнов. Слишком близко, слишком странно в его глазах, с ног на голову переворачивающих нормальные родственные отношения.
Её ладони с силой скользили по его спине, задевали чувствительные царапины, пробуждали боль в свежих лиловеющих синяках. Как и обещала Сирона, спину нещадно щипало, словно рой мелких крыс покусывал каждый поврежденный участок кожи. Плотно сжимая губы, побелевшие от напряжения, он терпел. Вспоминалась, как сестра делала это раньше. Ей было чуть больше пяти, ему — семнадцать; он возвращался с полей усталым и едва мог разогнуться. Спина, как помнилось сейчас, болела тогда сильно — из-за постоянной работы, да ещё и роста, в очередной раз пошедшего в гору. Маленькая Сирона каждый вечер смеялась, топочась по широкой загорелой спине брата, тогда ещё покрытой лишь растяжками, не шрамами. Смех лечил даже лучше.
— Тебе нельзя было прекращать рисовать, Сирона, — Мерун с трудом согнал с лица тёплую улыбку, повернул голову, чтобы хоть краем глаза взглянуть на сестру. — Зарывать талант в землю. Твои картины способны сделать людей лучше. Ничем не хуже травничества.
Он знал, что мазь от простуды ему не нужна. Уже и не помнил, когда в последний раз простужался — разве что где-то пять лет назад слёг с лихорадкой, да и то выкарабкался и безо всяких мазей. А сегодня, когда его была лихорадка, порожденная алкогольным и наркотическим опьянением, ему и подавно не помогла бы никакая мазь. Может, только та, что позволила бы избавиться от зависимости в целом.
В доме становилось по-настоящему тепло, дрова в печи вовсю потрескивали, и он вновь поднялся с постели, поставил разогреваться молоко в первой же попавшейся посудине, показавшейся пригодной. Сирона собиралась сделать это сама, однако ему до жути надоело выступать в роли немощного больного. В своей боли он был виноват сам, — это было последствие только его глупости, слабости — а значит и вытерпеть её сможет. Стоило бы и поесть приготовить, но руки до сих пор плохо слушались и попытка достать посуду с верхней полки высокого шкафа, куда Звездочка не достала бы при всём желании, окончилась неудачей. Вместе с посудой оттуда свалилась небольшая оловянная коробка: крышка отлетела в сторону, однако больше ничего. Она была пуста.
«Сколько за вчерашний день? — вопрос впервые прозвучал удивленно и для самого Меруна, только сейчас осознавшего, что в этот раз он принял по меньшей мере всё, что было в доме и не факт, что не достал больше. Но и того, что было хватило бы, чтобы довести себя если не до смерти, то до состояния очень близкого. — Как и вышло».
— Прости, сегодня я только создаю бардак, — хмыкнул, затолкав поднятую коробку как можно дальше на нижнюю полку шкафа, да ещё и ногой. — Не хочу сидеть на месте.

Сирона была создана для заботы о людях, созидания и украшения этого мира. В отличие от него, получившего в наследство лишь силу и размер, она получила нечто куда более полезное: сердце. У него, с какой стороны не взгляни, не было ни сердца, ни совести. Парни нередко называли его горой не только по той причине, что самый высокий из них едва доставал ему до подбородка, но и потому, что камни ничего не чувствуют. У него, палача и пыточных дел мастера, чувства к окружающим людям отсутствовали напрочь. И здесь его Звездочка оказалась особенной.
Он не стал высказываться, возражать против её режима. Чтобы успокоиться самому и успокоить сестру, следовало сыграть по её правилам. Молча он принял поднос, принялся за еду, отгоняя в сторону вновь усилившееся чувство тошноты. Если хотелось восстановиться, есть придётся через силу, иначе очень скоро его начнёт рвать не только желчью, но и частями внутренних органов. Вкус чувствовался с трудом, десны до сих пор казались слегка онемевшими, и было совершенно непонятно — с яблоком был пирог или с чем-то ещё. Мерун был уверен, что не почувствовал бы разницы даже между яблоком и тряпкой, настолько странными были ощущения.
Зато её слова будили в нём вкус чего-то настоящего, далекого от пищи. Чего-то, что он считал особенным.
Морозный зимний вечер, глупый предлог вывести его из города за собой, — всего лишь уверение в том, что настоящие мужчины должны уметь драться, иначе даже какая-нибудь дамочка сумеет зубы выбить — он верил ему как старшему, как брату такой приятной и доброй девушки. Паренек был уверен, что они должны быть хоть немного похожи. Его не смущало, что тренировочные бои нужно устраивать вечером, да ещё и за чертой города. У Предместий тень идеально падала на реку, вырубленную заранее прорубь было почти и не видно. Крик, стон, приглушаемый ледяной водой. Он долго брыкался, пришлось отморозить себе руки. Очень долго, пальцев было не почувствовать до самого утра. Сирона отогревала их, массировала, когда он вернулся.
«Всего лишь интересовался рыбалкой», — сказал он тогда, улыбаясь украдкой. Она не знала.
Следом за пекарем три молодые девушки: на четверть эльфка, прозябавшая близ борделя; новая помощница трактирщика «У Лиса», уже вторая на его памяти; и вчерашняя — строптивая дочь приезжего кмета.
Первая была глупой, совсем не интересной. Она упивалась водкой ничуть не хуже солдата темерской армии и сама просила её убить, так осточертела ей жизнь. Её тело осталось в лесу, лицо изуродовано, словно его долго грызли собаки. Нет, не собаки вовсе. Вторая — красивая, очень добрая по отношению к нему, держалась долго. Её изумрудно-зеленые глаза запомнились ему уже остекленевшими, запавшими в глазницы. Её не могли найти, она осталась закопанной глубоко в земляной пол подвала. А та, что погибла вчера... Анешка, так она себя называла, хотела приключений. Искала их в опасных мужчинах, трактирах, повсюду, для чего и ездила вместе с отцом. Приключения с ним не пришлись ей по душе. Её звонкий смех в ответ на заявление о её божественной красоте, до сих пор стоял в ушах. Она была счастлива почувствовать себя особенной, дивилась тому, как может такой огромный грубиян оказаться таким умелым с женщиной. Но ей не нравились укусы, не нравились царапины, оставленные срезанными почти под корень ногтями, она боялась наркотика и звалась не тем именем. Глупая, она могла бы продержаться чуть дольше, если бы только не злила его. Её волосы, срезанные умышленно, до сих пор покрывали собой подвальный пол.
Оставалось лишь представлять, как осовел его взгляд, когда память услужливо подбросила столь яркие, чёткие воспоминания.
— Очень жаль, — он кивнул, не глядя на сестру, и будто бы сильно увлекся пережевыванием пирога. На её счастье, Сирона не знала, что у каждой из этих девиц, даже у знакомого ей в детстве мальчика из пекарни был свой Мерун. Тот самый, что без раздумий, с извращенным удовольствием обрывал их жизни. Они не были достойны. — Не всем так везёт.
Ей, маленькой яркой Звёздочке, повезло больше всех. И если вдруг этот Стефан не сможет оберегать её так же рьяно, если с ним затухнет её ярчайшее сияние, он убьёт его, не раздумывая. Найдёт где угодно, пусть даже в Нильфгаарде, и превратит его тело в образец для препарирования в оксенфуртской академии. Он ещё не знал его, а уже злился. Кружка с молоком, крепко сжимаемая в руке, треснула бы, не будь её стенки такими толстыми.
— Нет, — возражал он резко, категорично, в очередной раз поднимаясь с кровати, чтобы спустя мгновение стукнуть пустой кружкой о столешницу. — Не нужно, Сирона. Ты знаешь, я сделаю хуже. Не стоит испытывать меня сейчас. Я не выдержу.
Сначала не выдержит он, а затем её Стефан. Не выдержит силы удара, столкновения с мечом и чёрт знает чего ещё, на что будет способен Мерун, встретившись с ним лицом к лицу. Нет, знакомиться им определенно было не нужно. За своей злостью он не чувствовал даже боли, пробегающей вверх по позвоночнику, сопровождающей каждый шаг в сторону печи. Сколько он продержался? Час? Нужно было ещё совсем немного. Руки дрожали не только от слабости.
Решил, что Сирона права хотя бы насчёт волос, первой попавшейся тряпкой схватился за жестяной ковш с едва закипевшей водой и скрылся в соседней комнате. Выплеснув её в полное ведро холодной, с трудом, но всё же склонился над бадьей, выплеснул часть на грязные, спутанные волосы. Вода потемнела, его самого обдало холодом. Так было легче — остудить голову можно было и в прямом смысле. Непослушная копна мылилась с трудом, из неё то и дело выпадала мелкая стенная щебень, мылом жгло кожу головы. Там, значит, тоже какие-то следы остались. Что он делал-то, головой о стену бился?
Мерун вышел к сестре с мокрыми, спутанными, однако куда более чистыми волосами. Следы крови сошли, спала грязная серость, казалось, что они сами по себе стали светлее. Они были единственным, что в нём вообще могло бы стать светлее. Какая ирония.
— Шла бы ты домой, Звездочка, — покачав головой, он закрыл глаза ладонями, с силой на них надавил. — Я справлюсь. Видишь, даже кашлять почти перестал. Отпустило. Иначе я и без твоего жениха всё испорчу. Не хочу. Лучше помнить хорошее.

— Потеряла кольцо? — его хмурый взгляд скользнул вниз, под шкаф, где Сирона шарила рукой. Чёрт знает, что она могла найти там сегодня. — Я достану. Позже.
Уходить она не хотела. Как ей не удавалось понять, что чем дольше времени она проведёт здесь, тем сложнее ему будет отпустить её? Отпустить по-настоящему, навсегда. К другому человеку, на другие земли, в другую, счастливую жизнь. С каждой минутой он словно вновь тонул в болоте с именем младшей сестры, и уже сейчас его ноги увязли в нём по самые колени — ещё немного и затянет наполовину, потом и целиком. С головой покрывшись тиной её прикосновений и слов, он не сумеет сказать «нет», не сумеет сказать даже «прощай».
Такая сердечная, но такая наивная.
От резких движений голова кружилась, мир медленно плыл перед глазами. Пришлось вновь лечь на кровать, невидящим взором уткнуться в потолок. В её голосе легко распознавалась грусть. Конечно, Сироне тоже было нелегко: каким бы ни был её старший брат, сегодня он в очередной раз убедился, что она любит его так же сильно, как и раньше. Несмотря на все ошибки, на его глупость, Сирона не отрекалась от него, не корила за поступки, о которых не знала. Принимала его таким, каким он был в её глазах.
Уверенность в том, что знай сестра обо всей его жизни, её любовь оборвалась бы так же резко, как жизни убитых им девушек, росла. Он видел слёзы, стоявшие в её глазах, когда она говорила об их смерти. Она жалела убитых, но не стала бы жалеть убийц.
— Я заслужил каждый из них, — на мгновение он задумался, не рассказать ли ей напоследок хоть о чём-то, — о работе, да пусть бы и об Эрсе, с которым она столкнулась сегодня — но шальная мысль быстро обратилась в ничто. Не стоило. — Они напоминают мне о всяком. Иногда полезно.
Тянуло рассмеяться от собственной лжи. Шрамы напоминали ему только о пожаре и долге всё тому же скользкому Эрсу, что не упускал случая напомнить об этом, а вот всё остальное... Раны, полученные в пылу сражений, особе глубокие следы, оставленные жертвами — ни о чём они ему не напоминали, кроме разве что того, что с каждым новым его рожа становилась всё страшнее. Помнится, сильно он сокрушался, когда получил длинный рваный шрам на добрую половину лица: с ожогом на правой половине ещё можно было жить, а этот делал картину совсем неприглядной. И к тому он привык.
Сирона продолжала заботиться о его ранах. Запах настоек бил в нос, от него хотелось скривиться, однако её пальцы здорово отвлекали. Четко выверенные прикосновения к торсу, жжение в свежих царапинах, путешествие её рук от плеча до самых кончиков его пальцев. Не удержался, сжал её маленькую ладонь в своей, поймал, не отпуская. Ей не нужно было уходить, она должна была остаться. Без кольца ей было гораздо лучше.
Он бы подобрал ей другое. Не тонкий серебряный ободок, а что-нибудь особенное. Может быть, с ярким белым камнем, символизирующим её свет и детское прозвище. Серебро — слишком просто.
— Прости, — если нельзя было искренне говорить обо всём остальном, Мерун предпочитал высказаться о том, что чувствует. Частично, это лучше, чем молчать. Крепко сжимая руку сестры, закрыл глаза, вздохнул мерно и глубоко. — Я знаю, для тебя это важно. Но я боюсь, что не смогу снова тебя отпустить.
Она не поймёт, почему, не узнает. Никто и никогда не скажет ей, что старший брат хотел бы сам надеть кольцо на её безымянный палец, весь мир свалить к её ногам. Никто, в том числе и он сам. Но ей и не нужно было понимать, знания вполне достаточно. А там Сирона сможет придумать достойное оправдание его поступкам. Снова назовёт его дураком, сочтет это блажью. Пусть так, она должна была знать.
— Я уже отпустил однажды, ты видишь, чем это кончилось.

«Какое же скверное у судьбы чувство юмора, — думал про себя Мерун, замирая, задерживая дыхание на момент каждого легкого поцелуя сестры. — Зачем?».
Было вовсе не важно, зачем она это делала, ощущения от подобных прикосновений перебивали всё. В один раз её губы опустились непозволительно близко к его собственным, во второй подобный он резко дёрнул головой, чтобы прикосновение пришлось ровно на огрубевшие, сухие губы. Короткое, мимолетное, оно было лишь тенью того, о чём он мечтал на самом деле. Всё остальное — в другое время, для других людей. Не для брата, особенно такого.
Он переоценил свои возможности. От этого поцелуя лишь сильнее хотелось сгрести её в объятия, задушить в сотне и тысяче таких же, не спрашивая разрешения, не требуя ответа. Разрушительно, как ураган, пройтись по её телу, почувствовать, каким оно была на самом деле, узнать её запах и вкус. Хотелось до дрожи в коленях, а вместо этого он сжимал кулаки и зубы, бессильно вглядываясь в потолок.
Скверное, отвратительное чувство юмора.
Сирона уверяла, что нужно спать, посвящать время отдыху, а он был заведён настолько, что не уснул бы даже под лошадиной дозой чего-нибудь крепкого. Вместо сна Мерун лишь послушно прикрывал глаза, снова и снова недовольно порыкивал, когда гребень путался в его волосах особенно сильно. Прикосновения её рук были приятными, всё такими же дразнящими, а гребня — жесткими, холодными. Он тянулся за ним каждый раз, опасаясь, что ещё немного и сестра, приложив невиданную доселе силу, вырвет его волосы с корнем.
— Думаю, об этом тебе стоит узнать, — тяжело выдохнув от очередного рывка с правой стороны, Мерун бросил мрачный взгляд на соседнюю стену. Да, пожалуй, так будет легче. Чем больше мелочей она будет знать, тем быстрее они расстанутся, вытащат наконец осколки стекла из гнойной раны своих отношений. — Когда меня полоснули по горлу, — невольно он провёл пальцами по шее, чувствуя под загрубевшими подушечками рваную текстуру шрама, — он меня с того света достал. Не знаю, зачем. Захотелось, может. Никто не жалует палачей и убийц, такое случается часто, только он был ничем не лучше меня. С тех пор он часто приходит. Ждёт, пока я долг верну. Утром из подвала меня тоже он доставал.
Последние слова были лишними. Легенда о том, что он вновь с кем-то подрался грозилась обрушиться при упоминании подвала, и, что ещё хуже, это могло вызвать у Сироны желание спуститься туда. Спуститься и найти там одну из тех девушек, недавно вызывающих у неё искреннее сочувствие, слёзы. В этом случае они точно расстались бы навсегда.
Но сказанного не воротишь, ему придётся выкручиваться из сложившейся ситуации иначе.
— Не стоит писать, — быстро, торопясь уйти от щекотливой темы, снова мотая головой и мешая сестре расчесывать непослушные волосы. — Они не дойдут до меня. Да и тебе могут сделать только хуже. Если захочешь что-то передать, оставь родителям. Не хочу, чтобы моя жизнь преследовала тебя.
Августа было достаточно. Первый и единственный раз, когда жизни Сироны и Меруна столкнулись, им обоим запомнился надолго и если он мог эгоистично желать повторения, ночами вспоминая несдержанные прикосновения к младшей сестре, то ей подобного не пожелаешь. Хог делал ей больно, издевался над ней, довёл её до истерики, едва не превратил её в подобие брата, подсадив на фисштех. Их жизням не стоило сталкиваться вновь.
— Я сидел бы, если бы ты попросила, — он криво улыбнулся, неуклюже, словно зелёный юноша, вывел несколько линий на её колене, прямо сквозь длинное платье. — Рисовала по памяти? Спасибо за подарок. Я так и не смог сказать лично. Ты старалась, я не решился даже показаться, чтобы поблагодарить.
За это ему было стыдно. За такую мелочь из десятков и сотен иных поводов.

Зря Мерун боялся рассказывать сестре о своей жизни. Сирона, жившая совсем в другом мире, полном света и красок, не принимала его слова за чистую монету. Что бы он ей ни сказал, какой бы жуткой на деле не оказалась правда, всё это казалось ей преувеличением. И не палач, и не убийца, и друг у него есть. Казалось, что даже признайся он ей в убийствах, покайся в грехах, она не поверила бы. И слова про подвал её тоже ни капли не смутили.
Несколько секунд он даже мыслил сказать что-то ещё, к счастью, вовремя одумался. Сейчас было не до проверки глупых домыслов. Гораздо лучше сказать что-то важное, что отложится в памяти надолго и останется для неё приятным воспоминанием о брате где-то там, в далекой империи. Он не смог представить, как его нежная, мягкая Сирона будет говорить на грубом, полном рычащих-свистящих звуков нильфгаардском наречии. Оно ей не подошло бы.
— Нет, — он качнул головой в ответ на вопрос о родителях. — Они считают, что я могу быть хуже, чем Хог. Видеть такого сына они не хотят. Наверняка и твоё общение со мной считают дурным. Пагубное влияние. Я старался, как мог, чтобы его не было.
И его не было. Сирона говорила о чём угодно, но не о преступном мире Темерии; она весело вспоминала об их детстве, вместо того, чтобы мусолить события минувшего августа; в её глазах до сих пор таился свет и даже поцелуи были для неё всего лишь родственным прикосновением. Влияния, которого так боялись родители, попросту не было. Он не успел или, может, и правда хорошо старался, чтобы сестра, пусть даже рядом с ним, оставалась собой.
В печи особо громко треснуло полено. Лишь сейчас Мерун заметил, как тепло стало в доме. Запах прогоревших дров смешался с запахом подогретого молока, трав и выпечки, с запахом сохнущей после дождя одежды. Впервые за последние годы лачуга стала напоминать дом, где раньше они жили вчетвером, вечерами собирались на ужин и общались, как настоящая семья. Не сказать, что он скучал по тем временам, всё-таки тогда приходилось и бедствовать, и браться за работу на его взгляд худшую, чем была у него сейчас, но этого ощущения уюта, пришедшего вместе с сестрой, ему не хватало. Ради неё он даже привёл бы дом в порядок. Это не требовало огромных вложений, можно было обойтись малой кровью, вот только делать это для себя Мер не хотел. Для чего? Чтобы не возвращаться в восстановленный дом и всё равно проводить большую часть жизни в подвале? Глупости.
Назойливость мысли, призывающей рассказать сестре, чем и как он живёт, раздражала. Слова вертелись на языке, не желая срываться.
— Я бы не сказал, что они не правы, — понизив голос до хриплого шепота, Мерун продолжил общаться с коленом Сироны, не хотел заглядывать в её глаза. — Я не шутил, когда говорил о своей работе. Я никогда не говорил тебе об этом. Не рассказывал бы и дальше, останься ты в городе. Но если ты уедешь... Не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь после. Если ты уедешь, лучше тебе знать хоть что-нибудь. Потом, если понадобится, проще будет меня найти.
Повисла пауза, он долго подбирал верные слова, представлял, как сползает с её лица улыбка. Разве он не был прав? Они могли видеться в последний раз. Не только потому, что она уедет, но и потому, что он может умереть хоть завтра. И раз уж им удалось встретиться, стоило откровенно поговорить не только с её иллюзией, до исступления доводящей его в излюбленном подвале.
— Я не знаю, сколько людей прошло через мои руки. Я никогда не считал, — несмотря на ком, вставший в горле, он продолжал. — Никто из них не умирал так быстро, как умер Хог. Мне нравится чувствовать их боль. Они по-настоящему искренни перед смертью.
Никогда он не открывался ей настолько. Не выворачивал наизнанку душу, чёрную, как смоль, но приоткрывал завесу тайны, куда юным девицам заглядывать не стоило. Его Звёздочке — особенно. Когда-то это должно было произойти, верно?
Хотелось сказать, что и драться он ни с кем не дрался, однако для одного раза это было слишком. Хотелось дождаться её реакции, узнать, бросит ли она его прямо так, сочтёт ли чудовищем, недостойным и простого прикосновения.

Его мир с треском и грохотом рушился, каждый день от него отваливались новые и новые части, рвались якори, удерживавшие его у берега. Он готов был сорваться, с головой броситься в пучину и не выплывать больше; единственным маяком оставалась сестра — ей он хотел рассказать о том, кем на самом деле был; ей хотел открыться. Это требовалось ему так же сильно, как отдых, лечение или возможность дышать полной грудью. Нет, требовалось сильнее.
В судорожном объятии он гладил её по волосам, прислушивался к мерному дыханию. Такая близкая и вместе с тем такая далёкая, Сирона не хотела его слышать. У неё в голове жил другой брат — дурной, однако правильный, человечный, всегда заботливый и готовый пойти ради неё на всё. Как и в прошлый раз, она смотрела прямо на него и не видела. Ни как брата, ни как мужчину, ни как простого человека. И это причиняло боль, взращивало ком в горле до невероятных размеров — таких, что воздух грозился кончиться, более не поступая в организм. Выходило, что он для неё не существовал.
«Тем лучше, — рука скользнула по кайме темно-синего платья, лишь мазнула ткань, украшенную истлевающим от времени кружевом. — Легче».
Во всём этом виноват был он сам. Мерун в течение долгих лет скрывал от сестры многое, включая неприглядную для неё часть своего характера, однако никогда не думал, что обернётся всё именно так. Он любил боль, верно? Сейчас он предпочёл бы оказаться на месте Анешки, быть разорванным на части, изуродованным, но всё же существующим. Тогда он был бы кому-то нужен, кто-нибудь ждал бы его. Его, а не человека, видимого на его месте. Даже если и так, сквозь боль и смерть. Последняя была единственной, кто ждал его по-настоящему. Всюду: за спиной, в подвале, за ближайшим углом. Костлявая следовала за ним повсюду.
Чувство одиночества сегодня было особенно острым. Пробилось сквозь душистое тепло печи, сквозь едва восстановленный уют покосившегося дома, сквозь ту заботу, какой Сирона старалась его окружить. Его ли? Будет лучше, если она оставит это для того, кого любит всем сердцем, кого принимает и ждёт.
Подняться с кровати после лечебных растираний было той ещё работой. Мышцы и без того болели, а теперь жаром отзывалось на каждое движение. Царапины до сих пор щипало от настойки, необработанные ссадины под штанами отзывались колющей болью все те несколько шагов, что отделяли кровать от высокого шкафа. Тонкое серебряное кольцо нашлось быстро — укатилось чуть дальше, оказалось под комодом. Мерун несколько раз сжал и разжал кулак, рассматривая украшение на ладони.
Символ любви, привязанности. Может быть, ему стоит подарить кому-нибудь такой же? Нет, он не из тех, кто сумел бы. Проще было дождаться привязанности от кладбищенской бабы, чем от него, отравленного собственным разумом и наркотиками, сильнее пошатнувшими и без того нарушенную психику.
— Возьми, — аккуратно вложил серебро в её ладонь, заставил поставить на место молоко. Ничего из этого ему было не нужно, они оба лишь зря тратили время, бередили старые раны, словно и без них в жизни было недостаточно трудностей. Руки до сих пор легко дрожали — лихорадка не желала отступать так быстро. — Ему не понравится, если ты придёшь без него.
Ему, ровно как и ей, требовалось время. На то, чтобы принять вновь возникшее чувство пустоты вокруг, смириться с тем, что её больше не будет рядом, что её нет рядом и сейчас. Последнее светлое пятно в его жизни на глазах отдалялось, убегало. Мерун предпочитал разрывать связи сам.
— Я знаю, что ты захочешь приехать, — в последний раз он сжал её руки в своих, наклонился, чтобы коснуться их губами. — Но не знаю, буду ли я жив завтра или даже сегодня ночью. Поэтому, пожалуйста, будь счастлива.
Не будь это его дом, не находись он в состоянии настолько паршивом, что дойти представлялось возможным максимум до конца улицы, он бы ушёл сам. Ушёл, сжигая за собой остатки не успевших догореть мостов. Так было лучше, так было проще.
— Спасибо, — Мерун отстранился, сделал шаг назад, протянул ей подсохшие накидку и перчатки, аккуратно, как на фарфоровую куклу, надел шляпку, украшенную искусственными розами. — Оставь меня одного, хорошо? Ты хотела побыть рядом, я вижу, но я не смогу. Больше нет. Не злись на меня очень сильно.
Запечатав невесомый поцелуй у неё на лбу, Мерун так и остался в этом положении. Смотрел ей в глаза, надеялся, что она поймёт, что увидит хоть что-то, что он хотел ей показать. Хоть что-нибудь из того, что в нём действительно было.

Отредактировано Мерун (2017-04-29 01:45:35)