Пятнадцать шагов до конца тёмного, душного помещения, всего пятнадцать шагов до полного погружения в темноту. Во тьме — в ней всё было иначе, обретало новые очертания, расплывалось, представало в новом свете; во тьме жизнь начиналась заново, становилась другой. Чужой жизнью, где не было места боли, не было места безумию, разъедающему изнутри подкорку мозга.
Хлопнула дверь, закрылось единственное окно, ни единого источника света. За чьими-то шагами исчезло ощущение реальности, во въедливом табачном дыму распалась последняя надежда на спасение. Насквозь прокуренная, пропахшая спиртом и какими-то травами комната. Кому она принадлежала? Сегодня, казалось, только ему. Его персональный ад, где он добровольно себя запер, достойное его существования место. Где? Неважно, абсолютно неважно. Ему были не рады, где бы он ни находился. Изгой, убийца и выродок, всего лишь исполняющий свою роль.
Сколько времени прошло? Чуть больше трёх месяцев, чуть больше трёх месяцев без возможности видеться с ней, слышать её голос, даже написать ей. Все связи с семьёй он полностью перечеркнул, будто и не было у никогда ни сестры, ни родителей, вот только память себе выжечь было сложно. Она приходила к нему во снах, преследовала в лицах других девушек, — тех, что с каждым разом умирали всё быстрее, что почти довели его до виселицы — она была нигде и всюду. Как навязчивая идея, мания, она сводила его с ума ничуть не хуже, чем запах чужой крови, пыл боя. Сколько раз он подставлялся под меч, только чтобы выплеснуть адреналин? Как часто надеялся, что чей-то клинок, шальная стрела прекратят этот театр абсурда? Каждый день, каждый поганый день он искал неприятностей, истекал кровью, сносил головы и не понимал, какого чёрта остаётся живым.
Ни кровью, ни водкой этого было не смыть.
Изо дня в день всё сильнее хотелось сорваться, явиться к ней домой и рассказать всё, что творилось в душе. Объяснить, что на деле он не больше, чем садист и убийца, мечтавший о роли палача так же сильно, как о любви младшей сестры; рассказать, что от этой любви можно задохнуться и что он с радостью и задохнулся бы, прикажи она ему это сделать; показать ей, что на самом деле она была богиней — настоящей, в отличие от многих названных, от безликих идолов в храмах. Несколько раз он пытался, на половине пути поворачивая назад. Обещание, данное самому себе, резало сознание как раскалённая сталь — это не доведёт её до добра. Добровольно оставить её за бортом — вовсе не то, что лишиться её раз и навсегда. Сирона была его жизнью, тем смыслом, что он сам для себя обозначил, к чему своими руками уничтожать его?
За новой волной дыма было не видно даже темноты. По правую руку от него что-то со звоном упало. Кружка, наверняка кружка — пристанище последних капель палёной, отвратной на вкус водки. В последний раз он выпил так много, что в этот почти не опьянел. Раз можно было получить иммунитет к алкоголю, почему нельзя было заиметь такой же к собственным мыслям? Их хотелось вытянуть из сознания так сильно, что он умышленно хватался за голову, до боли сжимая длинные волосы у корней. За последние недели они стали ещё длиннее, выросли, стричь их совсем не хотелось. В волосах, как говорил кто-то в прошлом, была память — о её запахе, прикосновениях и звонком, искреннем смехе.
Следом за громким, почти животным рыком послышался удар. Мелкие крошки камня и опилки посыпались сверху, легли на волосы, заставили тряхнуть головой. Недостаточно, всё ещё было недостаточно, реальность давила на него, словно тиски в пыточной, испытывала на прочность безо всяких инструментов — она играла с ним в его же игру, только по своим правилам. Бессердечная, отвратная сука.
Коль скоро можно было бы снять голову самому себе, он снял бы. Не физически, конечно же нет, только морально — наложить на себя руки он не был готов, для этого ему не хватило бы решимости. Нарваться на чужой меч, пасть от чужого заклинания — может быть, когда воля к жизни не даст выкарабкаться, но не покончить с собой. Свою жизнь, своё сознание он рушил иначе: новыми и новыми дозами фисштеха. Сколько за сегодня? Сколько вместе с водкой и тем табаком, перекупленным у какого-то барыги? Он не считал, но чувствовал, что много.
Десны немели от частых прикосновений пальцев, вкус едва ощущался, а темнота отступала. Зрение обострилось так сильно, что сейчас, понимай он хоть что-нибудь в происходящем, Мерун мог сойти за ведьмака. Где-то у дальней стены стояла девушка — она действительно там стояла? — такая же светловолосая, как и многие до неё. До противного бледная, маленькая — он не хотел её больше видеть, какого чёрта она приходила снова и снова? Он не мог сбежать? Ноги казались ватными, он словно шагал по воздуху, а не по холодному земляному полу. Голова кружилась, стены то и дело расплывались в своей сероватой нечеткости. Вместо того, чтобы сбежать, он подошёл к ней. Нужного роста, с нужной фигурой, со спины девица действительно была копией Сироны.
Но Сироной она быть не могла, верно? Не могла, глупость, сюда она никогда не попала бы. Сюда — это куда? Вместо информации в голове всплывала лишь молочно-белая пустота.
— Тебе не место здесь, — голос хрипел, прерывался, до его собственного сознания долетал как бы издалека, как если бы он сам с собой говорил сквозь плотную стену воды, а вот прикосновение к холодному девичьему плечу казалось реальным.
С грохотом выпала из ослабевших рук коробка, рассыпав по полу драгоценный порошок. Сколько за сегодня?

Только с её голосом, прорезавшим давившую на уши тишину, он вспомнил о том, как оказался здесь. Девица, имя которой не имело значения, пришла сюда вместе с ним — новая, точно такая же, как и десятки других до неё. По-своему красивая, маленькая, она до последнего не понимала, что происходит. До последнего момента, когда лезвие коснулось её тела. Кровь, её кровь лишь слегка отдавала железом, горчила, словно смешанная с водкой. Так и было?
Он ничего из этого, чёрт возьми, почти и не помнил.
Он следовал за голосом, чётким, звонким голосом сестры, как опьяненный. Она говорила такие правильные слова — те самые, какие ему давно следовало сказать самому себе. Глупо было думать, что хоть одна из его жертв сможет и на сотую часть заменить её. Он столько раз пытался... Одна из них даже прожила с ним около недели, пока жажда не взяла своё. Так похожа, но такая неправильная. Она умерла быстрее всех. Имени он уже не помнил.
Снизу, с пола, донеслось какое-то булькание. Он смотрел туда и не видел — ни трупа, ни разметавшихся светлых волос. Куда она делась? Перед его глазами стояла только Сирона, склонившаяся неизвестно над чем. Нет, прекрасно известно, просто он не замечал её. Рядом с ней он не замечал ничего, даже самого себя. Слабого, ходящего по грани собственного рассудка, потерявшегося в подвале притона. За последние месяцы он стал ему домом, вот только сегодня он этого не помнил. Сегодня он был свободен. Свободен от всего, кроме неё.
Она была везде, как самая настоящая чума.
Почему он просто не сказал ей, когда она повзрослела? Почему не сказал, когда отвадил от неё первого ухажера? Того, которого он сам считал первым. Ответ на этот вопрос всегда лежал на поверхности: это было не по-человечески. Принято было защищать сестёр, гулять на их свадьбу или на крайний случай ссориться с ними, никогда более не возвращаясь, но не любить. Не принято было возводить сестер в статус божества. Он не мог сказать об этом. Ему не хватило бы смелости. Залезть в пасть дракону было проще, чем сказать об этом ей.
Капли, с оглушительным грохотом падавшие в воду, раздражали. Он не видел поблизости воды, не чувствовал, так откуда они взялись? Мерун подёргивал плечами, поворачивал голову, но избавиться от них не получалось. Вода, а может кровь. В ногах копошилось что-то живое. Опустив взгляд, он увидел ворох опарышей, зарывшихся в глазницу наконец-то проступившего в темноте трупа. Он помнил, у неё были голубые глаза. Голубые, не красные.
— Всего шесть лет, — собственный голос до сих пор казался чужим, принадлежал кому угодно, только не ему — может, даже той убитой девице, пожираемой насекомыми. — Всего шесть лет любви к тебе, Сирона.
У него никогда не хватало смелости встретиться с последствиями собственных чувств. Она отвернулась бы от него, отвернулась бы навсегда. И тогда он сошёл бы с ума ещё пару лет назад, едва открыв рот. Вот только... разве он не признался ей однажды? Где-то на задворках памяти до сих пор всплывала тёмная баня, где сестра не видела своего брата, горячие поцелуи и слова, какие ей никогда не нужно было слышать. Она не приняла бы его. Никогда.
— Я очень люблю тебя, знаешь, Сирона? — он повторил их точно в том порядке, в каком запомнил, рукой облокотился на стену, рассмеялся — хрипло, лающе, как загнанный в угол пёс. На полу виднелись чужие светлые волосы. — И ненавижу каждую из них за то, что напоминают мне тебя. Они не должны. Не могут. Ты понимаешь?
Конечно, она не поняла бы. Его маленькая Звездочка всегда была другой, но, может, сегодня всё сложится иначе. Сегодня он был свободен. А она?
— Ты была чем-то особенным. Стала моей болезнью. Всё это, — носком ботинка Мерун пнул бутылку, попавшую под ноги. Оказалось, что до Сироны он сделал всего несколько шагов, — цветочки по сравнению с тем, что делаешь со мной ты. Кто я такой, чтобы сопротивляться? Я готов принять любую хворь, даже если ты захочешь выжрать меня изнутри. Тебе можно всё, Звёздочка. Ты ведь настоящая богиня, понимаешь? Из всех существующих, ты одна настоящая. Моя.
Смех стал ещё громче, он смеялся, словно умалишенный. Крыса, сидевшая в соседнем углу помещения, вздрогнула и забежала в проделанную в углу нору. Его. Она никогда не была его, вот только он ни разу не использовал другого слова. Одно лишь «моя» по отношению к маленькой, но такой решительной сегодня Сироне.
— Но ты никогда не чувствовала ничего подобного.
Он был слишком слаб, чтобы дать ей почувствовать то же самое. Плутая в своих собственных страхах, такую возможность он пытался подарить другим. И в самом деле, такой большой и такой глупый.
— Ты этого хотела?

Нельзя было рассмотреть в темноте чужой красоты, по всем законам природы он должен был видеть лишь очертания, отголоски — точно так же, как происходило с укатившейся в другой угол бутылкой, с коробкой, валявшейся на полу. Но Сирону он видел отчетливо: каждую мысль, притаившуюся в глазах; каждую отдельно взятую волосинку и полуулыбку на её лице. Ему не приходило в голову, что это не она выделялась на фоне серости мира, а его рассудок медленно сходил с ума, поддаваясь наркотическому дурману.
Он не мог и подумать, что хоть что-то в этом помещении было нереальным. Но в этом помещении — это где?
Словно ребёнок, он потянулся к ней рукой, едва заметив подобный жест с её стороны. Не задумывался о том, как это выглядит и что это значит, просто хотел коснуться, почувствовать каплю её тепла. Но сегодня от Сироны веяло холодом. Льдистым смехом разрезая временную тишину, она заставила брата сделать шаг назад. В самом деле, как он себе это представлял? Как сцену радостного семейного воссоединения? Был достаточно глуп, чтобы ждать, что она, вдохновленная любовью, прыгнет в его объятия?
Глупости, этого он никогда не ждал. Ни этого, ни того, что однажды сестра пронзит его сердце острым кинжалом. Ненависть в её глазах, открытая насмешка — то, чего он в глубине души боялся больше всего. Она не принимала его, никогда не приняла бы его настоящим. К чему ей такой? Убийца, садист, преступник, настоящий фанатик. Ей не нужны были преданные глаза поблизости, не требовалось послушного пса, готового выполнить любой приказ маленькой девочки. Кем он был для неё? Жалким, бесполезным куском дерьма. Элементом, что мешал ей жить. Всегда.
Новые шаги оказались такими же лёгкими. Так в сказках ходили по облакам, а он ходил по землистому подвалу, разыскивая новую дозу, чтобы успокоить рассудок. Вдохнуть порошок, чтобы тот добрался до слизистой носа, громко чихнуть следом. И обернуться на её голос, совсем иной.
Спокойнее не становилось ни капли.
Он словно в трансе наблюдал за тем, как проявлялись пятна крови на её платье, как рисовались ссадины на бедрах — те самые, что он несколько часов назад оставил на белокурой девчонке, совсем ещё молодой, не многим старше его Сироны. Но он же никогда не делал больно ей? Он не мог, верно? Память отзывалась очередными лакунами, до краёв заполненными чёрной, вязкой пустотой. Он не делал ей больно. Не мог, не мог, не мог. Почему она просто не исчезала из его головы?!
— Я не могу коснуться тебя, — Мерун не заметил того, как оказался перед ней на коленях, как в отчаянии запустил руки в волосы, закрыл ладонями лицо. — Я не стою и одного твоего прикосновения, Звездочка. Ты — нечто особенное, ты понимаешь? Никто из людей не может касаться тебя... так. Они не имеют права причинять тебе боль.
«А ты? — с насмешкой вопрошал чей-то знакомый голос в  его голове. — Разве ты не единственный, кто имеет на это право? Ты вырастил её, сделал её человеком, она должна быть только твоей!»
Он прогнил до самого основания в тот же момент, как в его голове зародилась подобная мысль.
Тень мужчины за спиной сестры была видна всё отчетливее, пока в конце концов не обратилась Хогом — ещё в августе казненным наркоманом. Как он смел думать о том, чтобы даже приблизиться к ней? Мусор, он мог надеяться только на то, чтобы целовать землю, по которой она ходила.
Поднявшись, в одно движение преодолев расстояние между ними, он заключил её, такую холодную и странную, будто бы чужую, в крепкие, удушающие объятия. От таких ломались рёбра, хотелось кричать — и его любовь была разрушительной. Он боялся, что она исчезнет в тот же момент, что он не сумеет удержать её в руках. Ждал, что она обратиться дымом, недавно заполнявшим помещение.
— Ни один другой не сумел бы подарить тебе столько тепла. Ни одна из них, — Мерун кивнул головой в сторону трупа, — не могла заменить тебя, а ни один из них — из тех твоих, которым ты симпатизировала, — не смог бы заменить меня. Ты бы сгорела в моём тепле. И я бы горел вместе с тобой.

Она будто бы ковырялась в его сознании, ледяными пальцами извлекая оттуда самые сокровенные, самые потаённые мысли — невинные или постыдно грязные, личные или те, в какие он посвящал его ранее. Его Звёздочка, казалось, знала о нём всё. Знала всё и ускользала, утекала, как вода сквозь пальцы. Он хватался за неё, пальцами цеплялся за острые плечи, тесьму и ткань платья, однако она оказывалась проворнее. Как видение. Призрак.
Его губы приоткрывались и закрывались снова, будто у рыбы, выброшенной на берег. Видеть перед собой сестру — одно дело, но видеть как она касается себя, ласкает под аккомпанемент томных девичьих стонов — иное. Тогда, в августе, он думал об этом, не было и ночи, чтобы видения такого толка не являлись к нему, не терзали его тело и разум, вот только картинки не были такими яркими, не сопровождались едкими, бьющими в самую суть комментариями.
— Нет, — отрицание сопровождалось хриплым кашлем, кровью, забрызгавшей рубаху и пол поблизости. Отторжение? Рано, его выдержки хватило бы и на большее. — Ты прекрасна, Сирона. А я из тех, кто мог бы только смотреть. У моей любви нет обратной стороны.
У его любви не было не только обратной стороны — не было у неё и точки возврата, не было начала и конца, он просто знал, всегда знал, что любит её. Не помнил даже, когда появилось само чувство, не желание. Чувство было гораздо старше. Может, с самого её рождения он думал, что его сестра — нечто большее? Уже тогда считал себя жрецом и хранителем будущей надежды? От мыслей отвлекали стоны, её тонкие руки, вздымающаяся грудь. Кашляя вновь и вновь, он наблюдал за ней с жадностью, а подойти не решался. Он достоин был лишь стоять перед ней на коленях, как жалкое бесполезное животное.
Некогда любимый пёс — тот, кто уже не нужен, но кого жалко выбросить. Это был он, верно? Или вот та крыса, что проскочила мимо его пальцев, рефлекторно загребающих подвальную землю. Все эти образы — это он. И ни один из них не вязался с достоинством и любовью. Худший из людей.
Тембр голоса в голове нарастал, стоны меняли свою форму, кашель усиливался. За тяжелыми спазмами он с трудом понимал, что происходит вокруг. Никакая это не любовь. Что это? Его практически выворачивало наизнанку и кровь, смешанная со слюной капала на пол. Мерун чувствовал, как по телу пробегала крупная дрожь, прогибался ниже и теперь уже касался волосами земли, не в силах взглянуть на свои видения. Чем это было, если не любовью? Ей было десять, когда он это понял, верно? Десять! Невозможно желать десятилетнего ребёнка — в ней не было ничего такого, чем мог бы заинтересоваться уже взрослый на тот момент мужчина. Это было любовью. Не той, о которой писали в книгах, но другой — его собственной.
— Довольно! — насколько возможно громко прохрипел он, бросив всю ту же бутылку в стену, где лишь мгновение назад видел свою сестру. — Я не могу без боли. Я создаю боль, я придаю ей форму. Я наслаждаюсь болью. Но не тебе... Я никогда не делал тебе больно. Не так. Я не хотел, ты знаешь? Никогда не хотел причинять тебе боль. Прекрати.
Он не закрывал глаз — их заволокло красной пеленой той же боли. Сколько за сегодня? Алкоголь и наркотик в организме наконец нашли друг друга, заставляя хозяина корчиться от боли и бреда на землистом полу. Так ему бы и следовало закончить — одному, в компании лишь хладного трупа молодой девицы, сыгравшей для него роль успокоительного несколько часов назад, среди остатков фисштеха и пролитой водки. Только того он и был достоин. Он уже и человеком-то не был.

Земля под руками стала совсем твердой — ногти, впиваясь в неё, натыкались на мелкие камни и боль от подобного прикосновения казалась глупостью, незначительной ерундой в сравнении с тем, что происходило в голове. Неудержимый шторм, яркие вспышки перед глазами — они возникали и затухали, но ни одна из них не могла перебить её. Сирона была выгравирована у него в голове, а её голос превращался в его собственный. Не было и шанса отделиться от неё.
Новый приступ кашля совпал с ледяным, влажным прикосновением её ладони. Едва не касаясь пола губами, он из последних сил держался, стараясь не упасть. Не хотелось быть таким жалким, ещё более слабым в её глазах, ведь и без того он был достаточно отвратительным. Она ненавидела его, верно? Ох, как жгуче она должна была ненавидеть его, чтобы произносить такие слова. Правда резала сильнее ножа.
Сирона даже толком сдохнуть ему не позволяла: её вкрадчивый, недовольный голос произносил приказы в тот же момент, когда окончательно ослабевали руки, хотелось прекратить дышать, уткнувшись в землю. Горячая кровь заполняла ноздри, лезла в рот, смешивалась с пылью — он сплюнул её на пол, с трудом перекатившись на спину. Низкий потолок, поддерживающие деревянные балки, едва заметные в темноте. Где же всё-таки он находился? Не иначе как в аду.
Воспаленный наркотическим дурманном рассудок не искал ответов на очевидные вопросы — не было интересно ни почему Сирона оказалась такой властной и взрослой; не настораживало то, что она знала слишком много. Сегодня хотелось лишь следовать за её холодным голосом, попеременно задыхаться в истерическом смехе и болезненном кашле и смотреть в потолок.
— Шестьдесят семь, — хриплый шёпот сложно было разобрать, в попытке рассмеяться тот превратился в неразборчивое приглушенное бормотание. — Не считая тех, что на работе. Эти были особенными.
Мерун видел их снова и снова, закрывая глаза. Преимущественно девушки одного типажа, но встречались и мужчины — тот самый мальчик из пекарни, оруженосец, зарвавшийся хам близ «Лисы», конюшонок по имени Орсо... У каждого была своя история, он её прекрасно помнил. Не раскаивался, нет, не считал свои поступки хоть в какой-то мере неверными, просто помнил. Та первая девушка, что встретилась ему на рынке в Вызиме, — приезжая, с острыми, не самыми приятными чертами лица, зато с длинными светлыми волосами, большими светло-карими глазами. Тогда он пытался понять, возможно ли привязаться к кому-то так же болезненно сильно. Невозможно. Они были вместе пять дней, а потом она пропала. Никто не знал, куда. Её нашли в лесу, изуродованную каким-то чудовищем.
Точно, он был именно чудовищем. Стоило нанять ведьмака и уничтожить его, пойти на него с факелами и вилами, сжечь в его собственном покосившемся сарае. Именно так поступали со всем, чего не могли понять люди, да он и сам был не лучше. Не способный понять и принять симпатии маленького мальчика, он загнал его в ловушку, словно зайца на охоте. Та прорубь имела мало общего с душистой пекарской лавкой и ему, казалось, не понравилось задыхаться в ледяной воде. Он бы кричал, точно кричал, оставь Мер ему такую возможность. Не оставил. Пацан захлебнулся, в последний раз увидев лишь отблески лунного света между льдин. Потом его наверняка нашли где-нибудь ниже по реке, только кому он был нужен?
Он уже не понимал, смеётся он на самом деле или это лишь его мысли, зато прекрасно чувствовал, что давился собственной кровью и слюной, так и лезущей наружу. Зараза, неужели нельзя было чуть позже? На этом моменте положено было смеяться, а вместо этого он вновь ворочался. Корчась, перелёг на бок. Внутренности сводило и будто прижигало раскаленным железом, мир перед глазами снова расплывался. Ещё немного и он потеряет сознание. Сколько, чёрт побери, за сегодня?
— Раскаиваются, Звёздочка, если сожалеют, — Мерун закрыл глаза, ухмыляясь, смакуя металлический привкус собственной крови на языке. — Я не жалею. Никогда о них не жалел. Только разве что о том, что за каждое моё решение ты смотрела на меня такими печальными глазами... Я знал, что это пройдёт, хотя и старался исправить ситуацию, помнишь? Глупыми подарками, какими-то подвигами... Идиот. Ты ведь ненавидишь меня? Всегда ненавидела.
Резкая, пульсирующая боль пронзила висок, заставив поморщиться. Реальных ощущений, причудливо смешивавшихся с видениями, становилось всё больше. Организм, доведенный до состояния крайности, требовал своё.
— Просто добей меня, Сирона. Или брось подыхать здесь. Я не заслужил смерти от твоей руки. И жизни рядом не заслужил тоже.
Открыть глаза, чтобы взглянуть на неё в последний раз, так и не вышло.

Её голос всё ещё вихрем проносился по сознанию, когда веки окончательно потяжелели. Тело сдавалось, разум требовал возможности отдохнуть, руки больше не слушались и вкус крови стал таким отчетливым, что в последнее мгновение ему показалось, что именно в ней он и плывёт. Вслед за тяжестью пришло ощущение поразительной лёгкости, а затем — тьма.
Всё то, за что ему следовало бы покаяться, все его многочисленные ошибки следовали за ним и во снах. Сирона не хотела находиться с ним рядом: ни как с братом, ни как-либо иначе. С самого детства боялась его, ненавидела. В детстве — за что? С двенадцати лет он лишал себя всего, чтобы только быть с ней рядом, растить её и воспитывать. Другие дети смеялись над этим с той же злостью, что и над его ростом, издевались над его привязанностью и тем, что родители нашли для бесовской дочери подходящую няньку. Недостаточно? Что ещё нужно было отдать, чтобы она почувствовала?
Тело, душу, всю жизнь.
Это было его добровольным решением — отказаться от возможных друзей, от времени, проведенного в полях с другими мальчишками, от некоторых девиц. Он принёс эту жертву, ни разу не спросив, нужна ли она Сироне. Он был уверен, что нужна. Этой святой уверенностью Мерун руководствовался всю жизнь, защищая её от всего на свете, посвящая ей себя — такого глупого, вовсе ей не нужного. В глубине души он эгоистично надеялся, что это поможет, заставит её взглянуть на него иначе, увидеть в нём кого-то отличного от людей вокруг.
Он был слаб, заслуживал её гнева. Она бросала в него свою щётку для волос, а он упрямо продолжал. Когда-нибудь что-то должно измениться. Неужели когда-то он хотел её ударить? Сирона не заслуживала боли, особенно такой.

— О, ну ты и скотина, — темноволосый молодой мужчина, сидя на крутой подвальной лестнице, покачал головой и оглядел бардак, царивший вокруг. Бутылки, фисштех, кровь и, что гораздо хуже всего остального — едва ли не бездыханное тело его товарища. — Самому мне тащить твою тушу, что ли? Что ж, будешь должен дважды.
Для Эрса, щуплого, но жилистого, Мерун был неподъемной ношей. С каждым новым «запоем» становилось всё хуже — в прошлый раз они с Димитром тащили его вдвоём, и то — поддерживали, он был способен двигаться, просто был не в себе. В этот раз его забрало настолько, что он дышал-то только чудом: передоз начинался с кровавого кашля, а кровью в помещении было заляпано всё. Эрс видел кровь в его волосах, на стенах, на светлой, заляпанной землёй рубахе, под ногтями.
— Может, поднимешься-таки, твоё высочество потребитель? — с тяжелым вздохом мужчина легко пнул коллегу ногой в надежде на лучшее. — Нет? И мне ещё и лечить тебя, урода, придётся. За что? В следующий раз сдохни как следует, а.

Самым большим страхом в жизни Меруна была её смерть. Бессрочное исчезновение, невозможность когда-либо видеть и слышать её. Во сне, не понимая, где находится граница дозволенного, он метался от одного к другому, рвал на себе волосы, не желая мириться с происходящим. Последние часы? Не может такого быть. Как? Как это случилось?
Он смотрел на свои руки и видел, как медленно они покрываются каплями крови. Это его вина. Увлёкся, не уследил, не почувствовал. Собственными руками оборвал её жизнь. Сирона была слишком хороша для того, чтобы так закончить. Осознание липким холодом пробиралось в душу, вынуждало его опуститься на колени и целовать её пока ещё теплые, бледные ладони. Однажды так и будет, когда за жаждой крови он не разглядит ничего, кроме своих же горящих глаз.
Картины сменялись одна другой, он не успевал их прочувствовать, метаясь во сне, пропуская стоны не только болезненные. Собственный разум истязал его, издевался ничем не хуже фисштеха, ещё чуть-чуть и погубившего бы его, и всё это требовало выхода. Выхода немедленного и резкого.

— Мать твою, Мер, я тебе не сиделка, — в голосе Эрса слышалось раздражение, когда Мерун снова закашлялся, грозясь подавиться собственной кровью. — И ты мне даже не любимая сестричка, чтоб я за тобой кровищу убирал. Приди в себя уже, давай.
За голосом последовала звонкая, болезненная пощечина — щека отзывалась той же болью, что и вся голова в целом, а вместе с ней и спина, и нечто в районе груди. Кажется, сердце?
Открыв глаза, Мер обнаружил себя в собственном доме, на своей родной кровати. Глаза слепило от яркого утреннего света и он постарался тут же их закрыть; попытки встать не увенчались успехом — тело не слушалось, а вместо внятных слов с губ срывались лишь бессильные хрипы. Он с трудом мог вспомнить, что было с ним вчера. Девушка — одна из многих, водка, чертовски много водки, а следом за ней фисштех. На начале приёма наркотика воспоминания стирались, смешивались с чем-то совершенно неясным. Ему вспоминалась Сирона, её жесткий голос, упрёки. И то, что он — худший из людей.
Новая попытка заговорить кончилась спазмом желудка, рвотой вместо связной фразы. Стало легче, совсем немного, однако лишь на мгновение — отравление не сулило ничего хорошего, особенно тяжелое. Один из сосудов лопнул, из правой ноздри тонкой струйкой потекла кровь. Мерун понимал, что в ближайшие несколько часов не сможет не то что из дома выйти, а даже с постели подняться.
— Ну ещё лучше, — Эрс фыркнул, с ногами забрался на сундук, на котором сидел. — Не для этого ты мне с сознании нужен был. Лекаря звать? Или в очередной раз сам справишься? Выглядишь паршиво, ведёшь себя тоже.
Теперь всё вставало на свои места. Сумев привыкнуть к свету, мужчина наконец рассмотрел знакомое лицо. Это Эрс притащил его сюда, приволок из подвала, вытащил из смертельной петли наркотического опьянения и возможности задохнуться в луже собственной крови. С чего бы, интересно, такой паскудной роже вновь спасать его жизнь? Это становилось дурной традицией. Ощущения наркотической горячки медленно отступали назад, вспоминались самые последние — сны. Интересно, говорил ли он во сне?
Со стоном Мерун заставил себя сесть на постели и осознал, что болит не только в груди. Болело везде, все мышцы сводило и покалывало, кровь так и не останавливалась, а голова казалась набитой свинцом. Чёрт, как много он принял? Некому было задать этот вопрос.
— Нет, — тряхнув головой, он заметил, что упавшие на лицо волосы тоже заляпаны кровью, вдобавок — землёй. Выглядел он, наверное, по-настоящему паршиво. — Отпустит. Не отпустит — переживу.
Эрс поджал губы и соскочил с сундука.
— Парни говорят, дохнуть до января тебе нельзя, — с долей брезгливости покосившись на товарища, мужчина взялся за ручку двери, собрался уходить. — Если вечером не заявишься, приду хоронить. В подвале будет в самый раз, а?
— Пошёл ты, паскуда, — хрип перешёл в новую порцию неприятного кашля, режущего горло, ухмылки не получилось.
Хлопнула входная дверь.

Отредактировано Мерун (2017-04-25 15:01:10)

Какими бы ни были отношения Меруна с Эрсом, — своенравным, подлым шпионом Саламандр — тот был и оставался единственным хоть немного близким ему человеком. Всю жизнь плутающий по скользкой дорожке, мужчина ни разу не заводил друзей, лишь коллег да врагов. У него не было никого, на кого можно было бы положиться в трудной ситуации и только эта змея могла оказаться в нужное время и в нужном месте. Да и то, он был уверен, что рано или поздно Эрсу станет невыгодно вытаскивать его со дна жизни. Когда он отдаст долги, а может, когда уже не понадобится самим Саламандрам.
«Никому, — усмехнулся он про себя, стирая кровь рукавом. — Не понадоблюсь никому».
То ли как последствие вчерашнего передоза, то ли само по себе, но ощущение одиночества сегодня было особенно острым. Обрывочные воспоминания о видениях, неприятных снах — от них передёргивало, они заставляли задуматься. Он не раскаивался, всё ещё нет, однако так ли сильно он нужен был младшей сестре? Испоганивший ей всю жизнь своим эгоизмом, своими взглядами на жизнь, — на её и свою собственную — своей работой. И даже его решение исчезнуть из её жизни привело лишь к тому, что он едва не погубил себя, забывшись в бреду. Он был единственным, чья жизнь зависела от другого, вовсе не наоборот.
Домашний холод ощущался сильнее, тело била крупная дрожь. Озноб, жажда, кашель, подступающая к горлу тошнота: обычные признаки интоксикации. Скоро они сменятся жаром, тошнота усилится, он снова попытается опорожнить желудок. Повезёт, если кровить больше не будет. Хотелось подняться и закрыть дверь за Эрсом, прихватить стакан воды, но тело до сих пор не слушалось. Казалось, что сейчас он ощущает каждое движение мышц под кожей, каждое сокращение, нервы словно сошли с ума, обострив все ощущения в тысячи раз.
Организм отчетливо требовал новой дозы. Мерун держался, разглядывая свои руки — земля под ногтями, ссадины, порезы, кровь. Как, интересно, выглядело лицо?
Из прихожей донесся голос, какой он хотел слышать одновременно больше и меньше всего на свете. Высокий, звонкий голос сестры вопрошал, дома ли он, и ответом ей была тишина. Тишина и кашель, сдержать который не вышло.
Ему было известно, что она приходила и раньше: он видел портрет, о котором просил, — тот висел внизу, в подвале, заменившем ему дом. По следам можно было заметить, что она заходила часто, может быть, волновалась о нём, но до этого дня он не нарушал данного самому себе обещания. У неё больше не было старшего брата — худшего из тех, кого только можно пожелать. Сегодня же им было не сбежать друг от друга.
Расслышав скрип старой двери, мелкие шаги всё в той же прихожей, Мерун скинул ногой тряпьё с кровати. С ним ему всё равно разбираться придётся, а так Сирона не сможет наблюдать его в максимально неприглядном виде — едва живого, окруженного пустотой и рвотой с кровью. Первого было вполне достаточно.
Он даже не знал, что происходило в её жизни в последние дни. Чем она жила? С кем была? Иногда он наблюдал за ней чужими глазами, уже тогда был какой-то мужчина. Это был первый раз, когда Мер решил не лезть. Он кусал локти, пил даже больше, чем обычно, и всё чаще и чаще пропадал в своих наркотических загулах, однако ничего не сделал. Ни сам, ни с чьей-либо помощью. Он ведь обещал, что брата у неё больше не будет, верно? Её жизнь не имела никакого отношения к его жизни. И свою любовь он должен был затолкать как можно дальше, пока она не обратилась новой трагедией. Для неё, не для него.
— Я всё равно не смогу спрятаться, — хотелось повысить голос, чтобы она услышала, а вышел очередной противный хрип и на его голос-то вовсе не похожий.
Жаль. Зарыться бы в самую глубокую нору, скрыться в том же подвале, лишь бы она не видела его таким, не тревожила их раздельное существование. Его самого вряд ли отпустило бы, он не сумел бы избавиться от наваждения и за несколько лет, а вот она забыла бы. Забыла, отпустила, жила бы, как все нормальные девушки. Но он был её проклятием.
— Прости, что не могу встретить тебя, Звёздочка. Или пронести, — снова отвратительный кашель, скребущий по горлу не хуже мартовской кошки, — через этот бардак.
Новая попытка встать с постели не увенчалась успехом. Лишь боль, низкий протяжный стон и едва не опрокинутый рукой кувшин с водой. Лучше было лежать, пока не отпустит. Хотя бы час, может, пару.

— Знакомый, — вновь подал голос Мерун, покуда сестра всё ещё толкалась в прихожей. — Опять хамил? Если бы не надобность поблагодарить его, я бы ему треснул.
Треснуть сейчас грозилась разве что его грудная клетка, будто сдавленная тисками. Разговаривать, даже дышать было тяжело, пришлось через силу сменить положение и сморщиться от неприятной боли, когда лопаткой он задел жесткий каркас кровати. В следующий раз, если ему повезёт, лучше будет броситься с мечом на городскую стражу, нежели впадать в подобную горячку — ни одна боевая рана не приносила таких неудобств.
Однако любое физическое состояние меркло в сравнении с перспективой наконец встретиться с сестрой лицом к лицу. Он мог говорить себе что угодно, мог убеждать себя в собственном спокойствии и возможности просто коротко поговорить, чтобы после снова не видеться месяцами, а то и годами, вот только реальность могла оказаться иной. Мерун не могу сказать, как среагирует, когда она наконец пересечет порог комнаты, когда скажет что-нибудь. И не мог знать, какие эмоции вызовет у неё сам, в таком-то виде.
«Выглядишь паршиво, — прозвучал в голове голос Эрса, насмешливый, с издевкой. — В самый раз для встречи с ней».
Она была всё так же красива. В длинном платье, накидке, всё с теми же широко распахнутыми глазами. Конечно же он знал, что она беспокоилась, для этого ей нужно было произносить это вслух или даже смотреть на него так испуганно. Сирона, в отличие от него самого, относилась с теплотой ко всем людям — и к тем, кто прятался от неё, вновь думая только о себе, тоже. Хотелось рассмеяться от минутного осознания, что даже решением оградить сестру от своего мира умудрился подтвердить слова той Сироны, что он видел вчера. Заботился ли он о ней по-настоящему? Хоть раз?
Сирона заботилась. Подскочила к нему, взволнованная, коснулась рукой лба. Пыталась измерить температуру? По ощущениям и ознобу, пробирающему до костей, заставляющему тянуть на себя одеяло, та должна была подскочить до небывалых высот. На мгновение он поймал её обеспокоенный взгляд, но тут же отвёл глаза, лишь перехватив её запястье ослабевшей рукой. Ему нужен был вовсе не лекарь — хорошая встряска, что поставила бы голову на место. Или она, совсем немного, только чтобы понять, что она не ненавидит его так сильно. Чуть даже любит, если повезёт.
— Подрался, — кивнул с кривой усмешкой, смахнув с нижней губы свежую кровь. — Ничего особенного. К вечеру само пройдёт. Это... не в первый раз.
Ни к чему было ей знать о том, что подрался он лишь в некотором смысле — сугубо литературном, ибо драку с самим собой и собственным разумом нельзя было причислить к обычным битвам. Эта была жестче, вытягивала все силы и с ног на голову переворачивала сознание. Сегодня он смотрел на себя иначе, видел мир под другим углом. Невозможно было понять, хорошо это или плохо. И поможет ли это хоть немного кому-нибудь из них.
Холодная мокрая тряпка шлёпнула его по лицу, словно пощёчина, на которую Сирона не решилась бы. Не тогда, когда он был полуживым и с трудом ворочал языком. Наверняка заметила отсутствие картины, разозлилась. Жалела, что он ничего ей не сказал? Мерун не был уверен, что кому-нибудь из них это требовалось. Сирона выглядела вполне довольной жизнью, если не обращать внимание на сегодняшние беспокойство и ругань. Он заслужил слова и похуже тех, какими она его называла, а вместе с ними и пару ударов куда-нибудь. Однако уверенность в том, что без него ей лучше, ровно как и родителям, нарастала.
Лишняя шестерёнка в механизмах их жизней, настолько большая и острозубая, что способна их поломать.
— Хуже, — он так и не отпустил её руки и лишь спустя пару мгновений осознал, что ей наверняка неприятно прикосновение настолько грязных лап, одергивая пальцы. — Хуже придурка, Звёздочка.
Желание казаться сильнее уже не так свербило в сознании и Мерун сполз чуть ниже по кровати, снова принимая почти лежачее положение. Полусидеть было тяжело, а на рубахе тут и там виднелись пятна крови, наблюдать которые сестре не стоило. Да и посвящать ему столько внимания, честно говоря, тоже.
— Прости, что не связывался с тобой всё это время, — когда он качал головой, волосы снова падали на глаза, на них виднелись остатки каменной крошки — со стены подвала, которую он вчера колотил, не иначе. — Я... Не было возможности. Не хотелось снова подвергать тебя опасности. Это неважно. Как поживаешь? В последние недели я был не в себе и последним, что я узнал о тебе был твой стремительно развивающийся роман. Хороший парень?
Говорить так было сложно. Не только потому, что в горле пересохло, но и потому, что он скорее сожрал бы тряпку, что держал на лбу, чем отдал свою сестру какому-то мужику, будь он хоть сотню раз хорошим. Но жизнь не стояла на месте, жизнь неумолимо шла вперёд и если ему хотелось, чтобы из его жизни окончательно исчезла семья, ему нужно было отпустить Сирону первым. Она, в конце концов, его никогда и не держала.
«Ты – чем это заслужил? Ты – худший из людей?», — теперь уже голос Сироны, той самой, холодной и жестокой, пронзил его сознание, заставляя кривить губы в горькой усмешке. Ничем он этого не заслужил, абсолютно ничем.
Ему не было места нигде, кроме этого дома и подвала — мира, в котором он жил, забываясь в собственных видениях. И только ему одному.

Видеть слёзы на её глазах было больно — противное щемление в груди не имело ничего общего с лихорадкой, с болевым синдромом, оно выделялось на фоне недуга, словно красная тряпка в грязном сарае. Всё время делать ей больно, не замечая того, — такой была его роль? Скрываться, врать, силой рвать на части всё, что она так долго строила. Правда, нельзя быть таким эгоистом.
Солнце слепило глаза, заставляло щуриться, сковывая и без того болезные глаза новыми неприятными ощущениями. На улице в конце ноября было холодно, уже почти зима — ещё немного и жить в доме снова станет почти невозможно из-за наледи, нарастающей на окнах да слабой для помещения печи. Мерун зиму не любил, ровно как и позднюю осень. Эти времена года навевали тоску, снижали активность, да и день рождения свой, приходящийся на конец октября, он тоже не сильно жаловал. С самого детства, когда этот праздник превращался в глупый фарс, и до зрелости, когда он чаще всего нажирался в одиночестве, не желая никого видеть.
Да, он беззастенчиво врал ей про возможности, точно так же, как и про драку. Ни к чему ей было знать о его личных терзаниях, их было достаточно той августовской ночью, когда он впервые заговорил и пожалел об этом. Ни к чему ей знать о том, что он на самом деле такое; ни к чему знать, чем он жил и о чём думал. Лучше расстаться, считая, что они достаточно хорошо знают друг друга. Ведь он тоже мало что о ней знал, верно? Только то, что она показала ему сама и то, что сумел усмотреть украдкой, пользуясь связями. Глупость, сплошная глупость, как и всё остальное.
Если бы перед расставанием он мог выложить ей всё, было бы гораздо легче. Но подобное — на смертном одре, не раньше, вот только тогда он скорее всего будет один, в той же ситуации, что и вчера. Или на поле боя, если повезёт. Подобное — никогда.
— Хороший, значит, — Мерун усмехнулся, из-под полуприкрытых век наблюдая за тем, как развеваются её длинные светлые волосы. Красивая, что бы ни случалось, его Сирона всегда была очень красива. И вовсе не его. — И мил. Рад за вас. Но вот понравится ли он мне, мы никогда не узнаем. Меня снова не будет. Долго.
С его губ едва не сорвалось фаталистичное «никогда» — то самое, что следовало сказать ещё несколько лет назад. В этот раз он намеревался последовать за своим словом. В её жизни теперь был человек, способный защитить, способный сделать его маленькую Звёздочку счастливой, счастливой по-настоящему. И ему нужно было уйти, прежде чем он вновь всё испортит. Он знал, что это только сейчас, когда воспоминания о вчерашнем ещё свежи, он может произносить такие слова, а через пару дней, может, через неделю, снова будет чувствовать переполняющую его ярость при одном лишь упоминании о человеке, выбранном сестрой. Он был эгоистом, это уже поздно было исправлять.
Гораздо проще исчезнуть, пропасть со всех карт и радаров, с головой окунуться в работу, утонуть в чужой крови. Умереть.
Сирона суетилась, носилась с ним, как с маленьким ребёнком, всё пыталась справиться с его состоянием. Знала бы она, чем снимаются такие боли. Знала бы, из-за чего на самом деле он на несколько ближайших часов прикован к постели. Он не стоил такой заботы, не стоил и одного её ласкового прикосновения. И было бы гораздо легче, если бы этой тряпкой она его избила.
— Не нужно, — Мерун уверенно мотнул головой, облокотился на руки и вновь заставил себя сесть. Было больно, но, морщась, эту боль можно было стерпеть. — Не надо себя утруждать, Сирона. Я справлюсь с этим и сам, ближе к вечеру. Будет гораздо лучше, если ты просто останешься на какое-то время. Этого хватит.
Совершив над собой новое усилие, он стянул рубаху через голову. Тошнота в очередной раз подступила к горлу, заставив его поднять голову и глубоко вздохнуть. Именно потому он и не заметил царапин — широких следов от чужих ногтей на своей груди. Он совсем забыл о том, что та, последняя, очень долго сопротивлялась, прежде чем погибнуть. Царапалась, кусалась, кричала, разбила об него одну из бутылок. А другую он разбил сам, осколками поранив руки и левое плечо. Если бы он продолжил, выяснилось бы, что все его тело покрыто ссадинами, порезами и синяками, вот только он пока этого не вспомнил.
Кашель снова взял своё — с кровью и белой слизью. Повезло, что всё же не вывернуло второй раз, ему совсем не хотелось представать перед сестрой настолько отвратительным.