[NIC]Хогард Рейс[/NIC][STA]Вор по призванию[/STA][AVA]http://savepic.net/9204707.jpg[/AVA]

Сколько дней он уже не принимал? Всё из-за этого поганого ублюдка, этого верзилы с бесцветными глазами. Тьфу, он бы уничтожил его вместе с их грязной шайкой, будь у него возможность. Он исправно платил им полгода! Целых полгода! Какой хер помешал им простить ему один долг? Как же он их ненавидел... Кто бы только знал, в каких печенках сидели у него эти торгаши. И сами-то, сами тоже скрывали глаза, блестящие от фисштеха!
Грязно выругавшись, мужчина свернул за угол. Улица пустовала, разве что какие-то грязные дети носились туда-сюда, поднимая дорожную пыль. Он был всего лишь мелким воришкой, почти никем в сравнении с группировкой, державшей весь город в наркотической петле, захватившей рынок, — всего лишь сошкой, вовремя не заплатившей. И в его собственных глазах, водянистых, светло-зелёных, этого было недостаточно, чтобы смешивать его с грязью. Этот Мерун, побери оспа его гнусную морду, превысил свои полномочия. Ни один долг не стоил того, чтобы до полусмерти избить человека и сбросить в ближайшую канаву.
Но у каждого была слабость: кто-то боялся за свою жизнь, кого-то можно было купить, кому-то требовалось нужное слово в нужных месте и времени. Слабостью Меруна же было нечто более осязаемое, беззащитное и легко используемое — его слабостью была младшая сестра. Разыскать информацию о ней было сложно, тот прятал свою родственницу как настоящее сокровище, однако, если приложить немного усилий... Мерун, как было известно, сам плотно сидел на фисштехе и под очередной дозой, бывало, мог сболтнуть лишнего. Одного короткого упоминания было достаточно, чтобы найти ателье, где она работала.
— Передайте, что я от её брата, — бросил Хог строгой даме в мастерской, как только узнал, что девицы нет дома. — Уж она знает, что это значит.
Нужно было подготовиться, составить план, однако Хогард отчего-то решил, что одного знания достаточно. Не застав молодую швею на месте, мужчина вынужден был импровизировать, выбирая способ добраться до неё раньше братца. Тот наверняка то и дело шастал и в мастерскую, и в её комнату.
«Комната! — буквально озарила вора шальная мысль, стоило только обратить взгляд к открытым окнам. — Моё это призвание или где?»
Он потёр руки и гнусно ухмыльнулся себе под нос, следом забравшись на покатый свод лавки на первом этаже, и в два ухвата добрался до нужного окна.
Небольшая комната с двумя кроватями, ничего особенного. Хог осмотрел рисунки, часть из них слетела на пол под его неаккуратными движениями. Ещё и художницей, значит, была эта девка. Ну и в кого в их семье вырос тогда этот урод? Родители в поле, сестра шьёт, он один такой выродок. И надо же было когда-то ему помогать...
Хог успел забиться под кровать, когда в комнате раздался звон разбитого стекла — ветер, пробивавшийся сквозь открытые ставни, хозяйничал в помещении ничуть не хуже самого Хогарда несколько минут назад. Вслед за ветром отворилась дверь. Притаившись, словно волк на охоте, мужчина наблюдал за тем, как бродят туда-сюда стройные женские ножки, пусть и тонкие, как спички, и прислушивался к её голосу.
Когда мужчина насколько возможно бесшумно выбрался из-под кровати, Сирона подбирала с пола разбросанные цветы, да рисунки. Контрастно мелкая по сравнению со старшим братом, бледная, что её бумага, да беловолосая, она не выглядела как человек, способный оказать сопротивление взрослому, в меру сильному мужчине. Как можно было оставить столь огромную брешь в собственной защите?
— Не вздумай кричать, куколка, — первым делом Хог зажал рот девицы, а следом свободной рукой сжал запястья у неё за спиной. — Чем громче будешь орать, тем больнее будет потом. Хочешь боли, а? Не хочешь, точно говорю. Пойдёшь со мной вниз и сделаешь вид, что всё в порядке. У нас с твоим братом есть незаконченное дельце и раз он не хочет слушать меня по-хорошему, будет слушать по-плохому. Уяснила? Одно лишнее слово — и тебе, и старой стерве внизу придётся худо.
Пожалуй, он понимал тягу Меруна к издевательствам. Сейчас, когда беззащитная жертва была рядом, когда он смеялся ей на ухо, крепко удерживая на месте обеими руками и ожидая ответа, он чувствовал себя точно так же, как этот ублюдок с любым другим человеком. Он чувствовал себя королем положения.
— Вперёд, — мужчина подтолкнул Сирону к двери на лестницу. — Идём до конца улицы, потом сворачиваем направо. С остальным сам разберусь. Двигай своими ножками, куколка, давай. Я буду рядом, так что попробуй только дёрнуться.

[NIC]Хогард Рейс[/NIC][STA]Вор по призванию[/STA][AVA]http://savepic.net/9204707.jpg[/AVA]

До последнего Хогард ожидал подвода. Будто нет-нет, да Сирона совершит ошибку, сболтнет лишнего или каким неловким жестом покажет, что что-то идёт не так. Но ни в ателье, где сидели, весело болтая, две местные клуши; ни на улице девица не подвела. Подрагивая от страха, она послушно шла вперёд — даже стражу не кликнула, хотя те, чёрт их побери, могли бы ей помочь.
«Хорошая девочка, сговорчивая, — ухмыльнулся про себя Хог и ускорил шаг. — Далеко пойдёт».
Они прошли чуть больше одной улицы, наконец свернув в проулок. Мрачное место, где скитались подобные ему: отбросы общества, преступники и простые жулики; здесь всюду воняло кровью, блевотой и дерьмом, на девицу в белом платье то и дело косились злые глаза, только сегодня эта девка принадлежала ему.
— Куда ты её тащишь, Хог? — крикнул мужчина, выглядывая из-за дверей ближайшего покосившегося дома. Его лысая голова блестела на солнце с той же яркостью, что и передний золотой зуб, отчего выражение лица становилось ещё противнее. — Зайти и поделиться по-братски не хочешь? Таких красивых баб сюда редко водят.
— Отвали, Косой, не до твоей поганой морды!
Он знал, что так будет. Знал и сам был бы не против использовать эту горе-художницу и в более практических целях, чем шантаж, но только если после. После того, как выбьет дозу, как успокоится и лично вмажет белобрысому уроду. Трахнуть его сестру следом будет настоящей победой, таким же унижением, какое он ему недавно устроил.
Из плена мыслей, где он уже выходил победителем из сложившейся ситуации, Хога вывел дрожащий голос пленницы. Он то и дело подгонял её ощутимыми тычками в спину и не думал, что ей придёт в голову начать разговор с похитителем. Будто был в этом какой-то смысл — прям так и выложит он всё карты на стол этой курице.
— Ты, куколка, ключик к сердцу твоего брата, — неприятно, похабно ухмыльнулся мужчина, когда они прошли по улице ещё ниже, свернув к самым неблагополучным домам. — И я тобой воспользуюсь. Чем громче будешь кричать у него на глазах, тем лучше. Глядишь, и не шибко больно будет.
В этих местах было уже не так людно. Никто больше не выглядывал из-за дверей и не окликивал Хога, казалось, что тут и вовсе никто не живёт — только та пара бродячих собак, испуганно пробежавшая прямо у их ног. Свернув за угол между двумя домами, она оказались в небольшом дворике: на закутке, окруженном глухими стенами без окон и дверей, стояла лишь одна скамья. Именно здесь, согласно уговору, Хогард должен был сегодня отдать свой долг. Он не принёс обещанных денег — сегодня у него было кое-что получше. И когда Мерун заявится, снова покажет свою надменную морду, он подрежет ему крылья.
— Он скоро явится, — мужчина продолжал говорить, попутно толкая девицу на скамейку, плотно связывая её руки верёвкой. — Таков уж уговор. И мы, куколка, должны быть к этому готовы. Ты ведь понимаешь, что целая и невредимая ты за валюту не сойдёшь, а? Но если мы немного поиграем...
От туго затянутых на запястьях и лодыжках веревок, от каждого удара, пришедшегося на плечи и спину, на её бледной коже оставались синяки и следы, словно кожа та была на самом деле бумагой. Что за девка-то такая? Совсем не по-человечески слабая? И во всех ли местах такая белая?
Осклабившись, вор извлёк из кармана нож. Нет, убивать дурочку раньше времени не хотелось, да и не нужно было. Ему требовались всего лишь её крики и чем громче, тем лучше, а всё остальное приложится само. Впрочем, если это понадобится в целях защиты от громилы, он был не против защищаться и угрозой её смерти. Нож нужен был ему лишь для того, чтобы открыть небольшую коробку — самые остатки драгоценного порошка. Велик был соблазн принять заначку самостоятельно, однако желание увидеть глаза ублюдка в тот момент, когда он увидит плоды собственной работы, повлиявшие и на сестрицу, пересиливало всё. Что бы ни говорил про себя Хог, он мог быть очень, очень мстительным. Да и заначка была настолько мизерной, что он бы и не почувствовал. Ему нужна была нормальная, положенная ему доза.
— Знаешь, что это такое? — Хогард грубо схватил Сирону за челюсть, заставил ту приоткрыть рот. — То, чем живёт твой поганый братец. И сегодня самое время тебе с этим познакомиться.
Всего несколько секунд для того, чтобы без особой аккуратности втереть наркотик ей в десну. Наверняка то было противно, буквально отвратительно — Хог не удивился бы, если б девку прямо тут и вывернуло, и за сим сделал шаг в сторону, внимательно наблюдая за её реакцией.

Было нечто завораживающее в том, как девица извивалась в спазмах. Бледная, покрытая синяками и ссадинами, с растрепавшимися волосами и горящими от наркотика глазами она походила на тех эльфок, что временами толкались у корчмы, сыпали проклятиями в адрес мужиков и их похабных замечаний. Только уши у этой были не острыми, да характера не доставало. Но она пыталась.
— Да ну? Покуда ты сидишь здесь, куколка, твой родственник даже и пальцем в мою сторону пошевелить не сможет, — Хог скривил рот в очередной противной улыбке. — И кто ж меня тогда пришьёт-то? Ты, что ли?
Смех Хогарда Рейса напоминал лай старой хриплой собаки, а сам он производил впечатление скорее потрепанной жизнью крысы. Сидя на корточках рядом со скамьей, он, прищурившись, рассматривал Сирону, оценивал каждую часть её тела, особо задерживая взгляд на слегка задравшейся в попытках подвинуться юбке. Косой был неимоверно прав, не обязательно было пытать девку, чтобы она начала кричать.
— Силёнок у тебя не хватит.
К тому моменту, когда руки вора потянулись к белой, заляпанной грязью ткани, позади раздались тяжёлые, отвратительно знакомые шаги.

День Меруна не задался с самого начала. С самого утра гонимый не только работой, но и отвратительной болью в области спины, на которой вчера, судя по ощущениям, танцевали шлюхи, он мечтал только об одном: чтобы Хог либо наконец расплатился со своими долгами, либо подох в ближайшей канаве. Бегать за вором, возомнившим себя не меньше, чем королём Темерии, становилось утомительно. Более того — глупо. И то, что четыре года назад этот человек составлял Меру компанию на тракте не меняло ровным счётом ничего. За это время они оба изменились, и не в лучшую сторону.
Несмотря на должность, так или иначе перекликавшуюся с профессией любого человека в гетто, здесь его тоже недолюбливали. Кому-то не нравились его методы, кто-то был таким же должником, как Рейс, а кто-то попросту не доверял людям, торгующим фисштехом. Даром, что каждый второй здесь стремился его принимать не в меньших дозах, чем некоторые дворяне, использовавшие наркотик в качестве развлечения. С той лишь разницей, что ещё ни разу им не приходилось выбивать долги из знатной молодёжи. Те всегда платили вовремя, авансом.
— Клянусь, завтра я верну всё! Всё! — сжавшийся на земле мужик перешёл к последнему аргументу — точно такому же, как и у любого другого должника. После пары-тройки ударов и меча, блеснувшего на солнце, все они превращались в блеющих овечек, готовых вернуть деньги.
— Завтра вернусь, — холодно, безразлично вторил ему Мерун, напоследок награждая ощутимым ударом ногой в живот. — Второй раз так уже не выйдет.
Он давно привык к ходу своей жизни. Люди, что назначали срок на очередное «завтра» редко держали своё слово; чаще они являлись со свитой знакомых бандитов и пытались скопом навалиться на сборщика. Первое время это дико раздражало, вынуждало его сгоряча калечить тех, кого можно было просто напугать, а затем он смирился. Каждый раз, являясь в такое «завтра», он был готов. Одного вспоротого обычно было достаточно, чтобы все остальные разбежались, а деньги вернулись в казну.
Вот только с Хогардом всё было не так.
Уже дважды выбиравшийся из хватки Мера едва живым, опозоренный и однажды даже брошенный в яму, вор не учился на своих ошибках. Ему словно и не важно было, получит он новую дозу или нет, хоть по его глазам и было видно, как сильно влияет на организм зависимость от фисштеха. На сегодня был назначен его последний срок и сегодня, если понадобится, его можно будет прибить. Вот только тот наверняка пойдёт на крайние меры, чтобы избежать и оплаты, и гибели.
И он пока даже не представлял, насколько крайние.
Сворачивая в до боли знакомый проулок, Мерун почувствовал неладное. Женский голос, до боли ему знакомый, принадлежал его Сироне, а той, что бы ни происходило, не должно было быть здесь. Ни в коем случае. Никогда. Остаток расстояния он преодолел всего в пару шагов, во дворе картина наконец-то приобрела цельность.
Хог склонился над его сестрой, полулежащей на скамье и связанной, и позволял себе открывать свой грязный рот в её сторону. Он, грязная безродная крыса, не имел ни малейшего права даже находиться рядом с его маленькой Звездочкой, не то что творить такие вещи. Взгляд Мера невольно зацепился за проступающие на девушке синяки, за тугие верёвки, за спутанные волосы и её взгляд. И то чувство, что стремительно закипало внутри, уже невозможно было остановить. Хогард Рейс сам подписал себе смертный приговор. Не долгом, нет, но прикосновением к богине.
— Так и знал, что ты припрёшься не вовремя, — Хог поднялся на ноги и повернулся в сторону Меруна. Он храбрился, что было заметно по выпяченной груди и презрительному выражению лица, однако всё ещё опасался чужой силы — руки мелко дрожали. — У меня ещё были на неё планы, выродок ты эдакий. И только попробуй подойти! — мужчина резко ухватился за длинные волосы Сироны, потянул её на себя и приставил нож к её горлу. — Иначе твоей куколке хана. Но избавимся от моих долгов, сойдёмся на паре доз — и мы квиты. Заберёшь свою девку и свалишь отсюда.
В глазах мужчины плескался огонь. Глубоко выдыхая, сжимая и расслабляя пальцы, он заставлял себя думать, а не поддаваться чувствам. Один неверный шаг мог стоить его маленькой Сироне ещё больших страданий, а допустить этого Мер не мог. Достаточно было того, что ей и так досталось по его глупости. Кому и в каком состоянии он вообще говорил о ней? И как эти слухи дошли до таких паскудных ушей?
Тронуть такого светлого человека, касаться её, делать ей больно, напичкать её фисштехом. Тварь настолько хотела отомстить, что даже не стала тратить остатки наркотика на себя. Это раздражало только сильнее. Никогда больше он не сможет смотреть в глаза сестры так же, как и раньше. Он обещал защищать её, а вместо этого подвёл. Подвёл даже сильнее, чем в юности, когда вместо рыцарского обета принял предложение вступить в свою первую банду.
«И к чему это привело? — в сердцах сплюнул Мерун. — К сплошным, мать его, проблемам».
— Закрой глаза, Звёздочка, — в его голосе не было привычной теплоты, обращённой к сестре, сейчас он больше походил на рык, едва различимый и яростный. — И не открывай. Больше ты не пострадаешь.
Вор был уверен, что сестра удержит сборщика от любых необдуманных поступков, вот только в рассказах о сестре Меруна не хватало некоторых деталей. Например той, где он становился неуправляемым и агрессивным в любом вопросе, касавшемся девке. Или той, что говорила бы о его ярости или о том, что он не думает ни о чём, кроме жажды убийства. Почему никто не сказал ему об этом?
— Ты... ты чего это творишь? — Хог сделал бы шаг назад, да только скамья была плотно прижата к стене ближайшего дома. — Эй! Я сказал, только двинься сюда, урод! Конец ей тогда!
Хогард нервничал, метался и лишь сильнее давил на нож: достаточно сильно, чтобы оставить небольшой порез, но недостаточно, чтобы исполнить свою угрозу. Не раньше, чем палач сделает резкий рывок в его сторону — стремительный, как порыв ветра, сносящий всё на своём пути. Хог не успел и увидеть, как верзила вытащил свой огромный меч, — не иначе как компенсацию каких-нибудь иных размеров — а вот заметить как этот же меч пронзил его левое плечо, пригвоздив к деревянной стене дома, всё же пришлось. Одно поганое слабое место! Этот урод и им мог воспользоваться?
Жалкие стоны Хога пробуждали улыбку на лице Мера. Довольную издевательскую улыбку. Он получил недостаточно. На каждый её синяк он должен был получить десять, за каждую царапину на запястье он должен был получить сотню ударов мечом. Да и за то, что его грязная кровь капала на белое платье Сироны его тоже стоило бы наказать. Даже подобного он не был достоин.
— Не открывай, — Мерун говорил тише и больше не рычал, когда разрывал верёвки у неё на лодыжках, а затем и на руках. — И не думай о том, что происходит. Ты в порядке? Что он успел с тобой сделать?
— Блядский ты выродок, отпусти сейчас же! — надрывался Хог, пытаясь вырваться и лишь задыхаясь от боли. Каждое движение словно разрывало плечо изнутри. Сквозная рана, за ногу её такую мать. И он знал, что это было лишь начало. — Чтоб тебе провалиться, вместе с твоей поганой шайкой!

Легко привыкнуть к жестокости мира, легко смириться с тем, что никакие рассказанные в детстве сказки не имеют ничего общего с реальностью. Сложно лишь смириться, что самых светлых и по-настоящему сказочных людей мир может коснуться точно так же, как и любых других. Судьба не видела разницы между молодой невинной девушкой и убийцей, для неё все они были на одно лицо.
Это значило только одно: правила, установленные судьбой, тоже придётся научиться ломать. В чём, в чём, а в уничтожении Меруну никогда не было равных. Он мог уничтожить всё, начиная от дверей в трактир и заканчивая собственной жизнью.
Стоны и вскрики по правую руку от мужчины становились громче. Хог продолжал метаться, словно муха, насаженная на спичку, и делал себе только хуже — увеличивал площадь ранения, заставлял кровь выплескиваться наружу, стекать по куртке. Ему повезло, что Мер в порыве ярости промахнулся и не задел артерию. Лишь чудом вор не утонул в фонтане собственной крови. Но все это не имело значения тогда, когда Сирона навзрыд плакала, крепко хваталась за воротник его рубахи. Довести свою маленькую Звездочку до слёз — последнее, что ему хотелось сделать в своей жизни.
— Всё в порядке, Сирона. Он заплатит за это, — тихий голос Меруна казался едва ли не шёлковым в сравнении с тем, каким он разговаривал лишь несколько минут назад, а его мягкие прикосновения к волосам сестры разительно отличались от недавних грубых взмахов мечом. В те моменты, когда нужно было позаботиться о сестре, он становился совсем другим человеком. — За всё, что ты испытала сегодня. И я тоже.
Хогард сплюнул, глядя на эту картину, вновь вскрикнул. Неизвестно, откуда в нём ещё оставались силы, но он определенно считал, что лучше выражать свою злость, пока есть возможность. Он просчитался, поставив на зависимость громилы от младшей сестры. Признавать, что это у него самого не хватило силёнок правильно воплотить план в жизнь не хотелось. Он сделал всё возможное, во всём был виноват только этот ненормальный выродок.
Мер ещё несколько мгновений гладил сестру по волосам, а затем с осторожностью опустил её на скамью. Остатки платья Сироны держались на честном слове, прикрывая её бледное худое тело далеко не во всех местах, и мужчина без колебаний стянул с себя рубаху, укутал в неё свою хрупкую Звездочку. Так было проще. Не только по той причине, что оставаться в таком виде в этом месте было плохой идеей, но и потому, что в этом вопросе Мерун был ничуть не лучше Хога. Он держал себя в руках, покуда это было возможно, однако его взгляд от этого не становился братским; Сирона оставалась в его глазах лучшей женщиной, какую только можно было отыскать. Только знать об этой ей было не обязательно.
— Теперь ты, сукин сын, — одним движением он потянул меч, с характерным хлюпаньем прошедший сквозь плоть, на себя и прижал сползшего по стене Хога ногой к земле. — Она плачет, видишь? Заставлять её плакать могли только страшные сказки в детстве. Она кажется тебе ребёнком? А ты сам похож на сказку, Хогард?
— Пошёл ты, — мужчина попытался рассмеяться напоследок, вместо этого закашлявшись, сплюнув кровь на землю. — И сучка твоя пусть туда же катится. Понял, ублюдок? Не дождался от меня ничего, так хоть она чутка получила.
Удар в грудь выбил у Хогарда дыхание, заставил невольно согнуться от боли. Казалось, что прихвостню дилеров всё равно, куда бить, лишь бы чувствовать факт удара и слышать, как продолжает голосить его жертва. За несколько минут он встретился с его сапогом чуть ли не всеми частями тела и, наверняка, походил на один огромный синяк. Да его лошадь копытом никогда так не лягала, как эта погань.
А Мерун бил методично, медленно, прислушиваясь к дыханию и голосу своей жертвы. Он мог покончить с этим одним ударом, вот только этого было мало. Двуручным мечом, с коим он заявился на встречу с Хогом, было сложно работать по привычной схеме, однако и тут Мер смог выкрутиться. Ему хотелось причинять боль, у него был повод это делать и ничто, даже Сирона, не сумело бы его остановить. Её глаза были закрыты, с остальным они сумеют справиться.
— Пойду, — с усмешкой кивнул он. — Позже.
За взмахом меча последовал нечеловеческий крик боли. Хогард Рейс был карманником, славился, насколько это было возможно, работой руками, и только что одну из этих рук он потерял. Его брань было слышно на треть округи — все знали, для чего используется этот закуток, сколько и кому Хог должен, никто не собирался прийти ему на помощь. Зазнавшийся вор не был кому-то нужен. Сегодня — только Меруну, чей торс забрызгало его кровью.
— Убей уже, сука! Этого же ты хочешь!
Одному только богу было известно, как он этого хотел. Зудящее где-то на задворках сознания «убей» становилось всё громче, как и стук кров в ушах, как нарастающее возбуждение. Он держался из последних сил, улыбаясь, вдыхая запах крови и замахиваясь мечом вновь. У Хога было две руки и обеими он касался Сироны, обеими оставлял на ней синяки.
Казалось, что за восемь лет можно привыкнуть к любым крикам — вызванным  болью, эйфорией или яростью, но Хогард кричал иначе. Его крики походили на музыку, какую не сумел бы сыграть ни один бард, ни один менестрель. У этой музыки был свой тембр, свой ход и именно она часто задавала темп боевого танца. Или ход казни, как было сегодня.
— Можешь считать, свой долг ты выплатил, — хриплый, рычащий голос Меруна был последним, что пришлось услышать Хогарду перед смертью, прежде чем сталь коснулась его шеи. — Паскуда.
Вокруг стало поразительно тихо, стоило заглохнуть последним хриплым вздохам Хога, словно и не было ничего. Вот только тело и характерный запах портили всю возможную радужность картины. Страшно было представить, как должна была чувствовать себя Сирона, только сегодня насильно познакомленная с этой стороной жизни старшего брата. Должен ли он был объяснить ей, что это значит? Должен ли был сказать, что подобное для него в порядке вещей? Нет, ей и без того пришлось худо.
Он не произнёс ни слова, поднимая сестру на руки; не сказал ничего, когда они шли по мрачной улице, где в их сторону то и дело сыпались не самые лестные, а то и похабные комментарии. Он молчал и тогда, когда они свернули ещё глубже в Храмовый квартал — туда, куда народ обычно даже не совался.
Мерун редко когда водил гостей в свой дом, однако он не мог отпустить Сирону в ателье в таком виде. В небольшом покосившемся домишке была лишь пара комнат — едва освещенных, скудно обставленных, однако обжитых. Ногой открывая двери, не обращая внимания на упавший огарок свечи и вешалку, мужчина донёс девушку до кровати. Может быть, она не была такой же удобной, как в её новом доме, но она всё же была. Здесь она могла привести себя в порядок, перевести дыхание и отойти от наркотического опьянения, какое ещё несколько часов будет преследовать её.
— Вода, — он кивнул в сторону кувшина на столе. — Тебе пригодится вода, Звёздочка.
Немногословный, Мерун не стремился изменять своим привычкам. Он сидел рядом с кроватью, крепко удерживал небольшую ладонь Сироны в своей, пальцами поглаживая бледную кожу. Ему было жаль, что столкновение их миров произошло настолько варварским образом, словно кому-то обязательно нужно было с треском и грохотом смешать их жизни, столкнуть их лбами, а то и разлучить. Последнее стало бы для Мера ударом, какой он не сумел бы пережить. Куда проще было представить своё существование без воздуха, нежели без младшей сестры. Ненавидела ли она его? Хотела ли сбежать? Боялась?
— То, что произошло... — мужчина склонился к ней, носом задевая её светлые волосы. — Этого не должно было случиться. Это моя вина, Сирона. Я должен был предсказать, что рано или поздно это произойдёт. Что рано или поздно кто-нибудь попытается тронуть тебя. Ты вправе ненавидеть меня за это. За то, кто я есть.
Горькая усмешка никак не желала сходить с губ. Единственный раз, когда они с Сироной вновь были так близки, оказался связан с такими паршивыми событиями. У судьбы, коли она всё-таки существовала, было отвратительное чувство юмора.

Бывают такие моменты, когда ещё можно повернуть назад. В двадцать у Меруна был такой: именно тогда он выбирал, кем ему быть и по какому пути пойти. Он выбирал между собственной жестокостью, между неумолимой с детства жаждой причинять окружающим боль, наблюдать за ними, в том числе и изнутри, и возможностью быть нормальным. Нормальным человеком, кем угодно, — оруженосцем, наемным рабочим, чьим-то охранником, может быть, подмастерьем кого-либо — но только не самим собой. Он был «ненормальным» с самого детства и выбрал путь простой: свой собственный, усеянный трупами, заляпанный кровью, начертанный на изнанке жизни.
«Ей хотелось бы видеть меня другим, — из-под тяжелых век Мер наблюдал за сестрой, до сих пор дрожавшей и находившейся на взводе. Он был уверен, ещё немного и её снова накроет, лишь спадёт слегка волна первичного шока. — Она была бы рада, даже если бы я остался пахать поля в Предместьях».
Сирона — единственный человек, ради которого мужчина мог бы заставить себя измениться, вот только было уже слишком поздно. Шрамы, какие она изучала тонкими, такими маленькими пальцами были прямым тому доказательством: каждый из них напоминал ему о том, как он цеплялся за остатки здравого смысла, как выкарабкивался из таких ситуаций, из каких обычно не выходили живыми. Он жил только ради неё, но изменить своей природы не мог. Стоило бы пойти и добровольно утопиться, коль скоро эта сторона его жизни начала задевать сестру. Сколько таких покушений ещё будет?
— Ты ни в чём не виновата, Звездочка, — Мерун покачал головой, скривил губы в подобии улыбки. — Я сам выбрал такую жизнь. Но ты — нет. Ты не должна отвечать за мои грехи.
Грехи. Он не был религиозным, не обременял себя нормами морали, принятыми в обществе, так могли ли у него быть грехи? Всё, что он делал, носило иной характер. Особенный, сакральный, однако вовсе не греховный. Нет, в своих глазах Мер не грешил — просто делал то, для чего, по собственному мнению, был рождён. Сироне знать об этом было не обязательно. Для неё будет лучше считать, что он хоть немного раскаивается каждый раз, когда подобное происходит с другими людьми.
На самом деле раскаивался он только в собственной глупости — сколько он принял в тот раз, когда разглагольствовал о сестре? И зачем?
— Он свежий, — едва заметная улыбка переросла в усмешку, когда он чуть приподнял голову, заглядывая в бледно-красные глаза сестры. — Месяц назад полоснули. Неважно, кто и как.
Помнить обо всех своих шрамах было невозможно — их было так много, что в память врезались лишь те, что сопровождались хоть сколько-то значимыми событиями. Рваную рану, наискось пересекавшую лицо, он получил по возвращению в Вызиму — ввязался в драку с каким-то пьяным кметом у корчмы, а тот очень любил размахивать ножом. Тогда его взяли на работу. Снова. Обширный шрам на шее едва не стоил ему жизни в прошлом году, когда он чудом выбрался с того света. Если бы Эрс не успел вовремя, не сидеть бы ему сейчас здесь и размышлять о таких глупостях.
«Да и не было бы ничего тогда, — хмыкнул он про себя. — Ни работы, ни проблем. Ни её слёз».
Мерун неприятно стукнулся затылком о спинку кровати, когда Сирона внезапно подскочила с места и сбросила с себя одежду. Шоковое состояние явно спало, её истерика пробивалась наружу снова и с этим нужно было что-то делать.
— Сирона, тише, — и он подскочил тоже, сгребая её в тесные объятия, дыханием обжигая кожу. — Здесь никто не причинит тебе боли. Пока я рядом, никто не сможет тебя больше тронуть.
Если он что-то и понимал в ощущениях жертвы, то только то, как долго она сможет держаться и куда побежит в следующий момент. Для того, чтобы как следует успокоить сестру Меруну не хватало взгляда с обратной стороны, опыта и мягкости. Однако он старался, стоя на коленях и всё так же крепко прижимая её к себе, ласково поглаживая по плечам и волосам. Соприкосновение с её телом было горячим, отдавалось неприятными, не подходящими мыслями и раздражало лишь недавно утихший разом. Она была так близко и так далеко одновременно. Так близко...
— Тебе нужно отмыться. Пойдём.
Глубокий вдох, он снова поднял её на руки и отнёс в соседнюю комнату — ту, что могла с натяжкой сойти за банную лишь по той причине, что здесь была лохань и вода. В остальном помещение мало напоминало хоть сколько-то комфортную баню: холодное, с одной только горящей в углу свечой, слабо освещавшей комнату, и без каких-либо намеков на обжитость. Мер проводил дома самую малую часть жизни.
Сегодня никто не топил и вода здесь была только холодная, но такая, может быть, скорее приведёт Сирону в себя. Если только он вдруг не окажется ещё хуже, чем её почивший похититель. Мог ли он оказаться хуже? Глядя на её практически обнажённое тело, он не мог однозначно ответить на этот вопрос.
— Я могу помочь, если ты позволишь, — уже уместив сестрицу в деревянную бадью, поставив поблизости несколько ведер воды, принесённых ещё утром чёрт помнит с какой целью, Мерун внимательно взглянул на неё. Его руки всё ещё стискивали её острые плечи, он всё ещё был непозволительно близко по своим личным меркам, однако оставлять её одну в таком состоянии не хотелось. Могло стать хуже. — Или уйти. Тогда я приду сразу, как позовёшь.

Никогда ещё Мерун не видел Сирону такой. Казалось, что даже после пожара, будучи ещё совсем девочкой, она не нервничала так сильно, а ведь тогда им обоим здорово досталось, а для ребёнка, должно быть, такое потрясение и вовсе дорогого стоило. Но нет, именно сейчас у Сироны была настоящая истерика, именно сейчас она едва ли не сходила с ума, вспоминая деяния Хога и, видимо, кого-то ещё.
И во всём этом был виноват он. Не уследил, не успел вовремя. Из-за него на девушка страшно было взглянуть, так бегал туда-сюда её взгляд, тряслись руки. После, когда всё закончится, ему придётся принять меры: если не самобичевания, то безопасности. Это случилось один раз и не должно было повториться.
Резкий удар о край бадьи отозвался тупой болью в груди, а прикосновения сестры впервые были ощутимыми, словно кто-то другой сжимал его запястья — влияние фисштеха на её организм обернулось не только усилившейся истерикой, раздраженной нервной системой. Сирона была рядом, так близко, что он легко касался её шеи, очерчивая линию ключиц, поднимаясь выше, позволяя себе пальцами пробежаться по бледным губам. Он никак не мог отделаться от мысли о том, что она красива. По-настоящему красива, в отличие от других. Эту красоту нельзя было портить.
Прикосновения её губ к его огрубевшим ладоням были поразительно мягкими, их хотелось чувствовать снова и снова, и в какой-то момент Мерун поймал себя на мысли, что ещё немного и вовсе не ему придётся успокаивать Сирону. О чём он думал, когда она именно того и боялась? Он не хотел стать для неё теми «другими», преследовавшими её в истерических кошмарах. Он, брат, должен был оставаться особенным, другим. Он должен был оставаться её опорой, а не тем, кто сбросит её в бездну.
— Я останусь. Никуда не уйду. Никто не тронет тебя. Я никому не позволю даже думать о тебе, Сирона, не то что хотеть. Ты знаешь, что я делаю с ними.
Только для неё он мог быть таким, только для неё мог отказаться от своей противной, уродливой сущности убийцы. Он, меньше часа назад безжалостно уничтоживший человека, наслаждавшийся чужими страданиями, сейчас со всей возможной мягкостью и аккуратностью водил щёткой по телу младшей сестры. Никому он не позволял причинять ей боль, сама Сирона тоже входила в список: кожа под её прикосновениями покраснела и вздулась, что на завтра обернётся неприятными ссадинами. Ей нужна была мягкость — немного тепла от человека, неспособного причинить ей боль.
«Способного причинить худшую, чем десяток Хогов, вместе взятых, — с горькой иронией отметил внутренний голос. — Один шаг не в ту сторону и я буду пугать её куда больше».
— Теперь уже никто до тебя не доберётся, — мужчина понизил голос до шёпота, склонился ещё ниже и едва ли не путался в её серебристых волосах, беспорядочно касаясь щёткой всюду, куда только мог дотянуться. — Только я. Ты боишься меня? После всего, что видела сегодня? Боишься того, что я могу оказаться хуже?
Непозволительно близко. Так близко, что её сбитое дыхание чувствовалось на его лице, на каждом из шрамов; с такого расстояния можно было разглядеть каждое пятнышко у неё на лице, складку на губах и крапинки в бледных глазах. И она, он был уверен, чувствовала его тяжелое дыхание с той же четкостью. Мерун не заметил, как его прикосновения приобрели не только практический характер: он касался её и руками, то и дело ласково проводя по плечам, животу. Было вовсе не жаль, что Сирона родилась ему сестрой, — у него не вышло бы полюбить кого-то так же сильно — было жаль, что сказать ей об этом нельзя.
Свеча, в последний раз капнув воском на пол, потухла и погрузила помещение во мрак.

В потемневшей комнате с трудом можно было разглядеть силуэты — полагаться приходилось в основном на чувства. Маленькое, едва заметное окно под потолком не давало практически ничего, отбрасывало свет лишь на серебристую макушку Сироны да стену белой каменной печи. Каждый звук, движение, каждая мысль в темноте были какими-то иными, будто вслед за свечой погасли и несколько личных барьеров. Казалось, что мир в темноте принимает иные формы.
И если сидеть в темноте подвалов, часто становившихся местом его работы или заключения, Мерун привык, то сидеть в темноте комнаты рядом с младшей сестрой, практически обнаженной, было выше его сил. Из раза в раз касаясь её, жесткой щеткой или нет, он плотно сжимал зубы. Звуки капель, то и дело разбивающихся о воду в тазу, о её кожу, казались раздражающей пыткой. Словно весь мир в данный момент пытался испытать его на прочность и показать, что он хуже, чем думает о себе сам. И куда хуже, чем думает о нём она.
— Я не могу стать хуже, — мужчина покачал головой, пусть этого нельзя было толком увидеть, и криво усмехнулся. — Хуже уже некуда, говорят. Но для тебя... для тебя я буду лучше, Звездочка.
Пустые слова, он прекрасно знал, что всё это лишь пустые слова. Словно насекомое, летящее на свет, Мер старался найти правильный подход к своей сестре, только он был уверен, что этот свет убьёт его. Его и всё, что было ему дорого. Остановиться было слишком сложно.
Холод воды уже несколько минут как перестал ощущаться, остался лишь холод её кожи, влажной, где-то покрывшейся мурашками. Ему нечем было оправдаться за прикосновения к её животу; нечего было сказать по поводу ладони, надолго задержавшейся у неё на бедре и скользнувшей ближе к острой коленке; у него не было слов, что могли бы объяснить смену положения. Он любил её, очень по-разному, скучал по ней, хотел быть ближе. Особенно близко хотелось быть сейчас, когда кто-то другой смел прикасаться к ней, запугивать её своими намерениями.
Он был ничуть не лучше, мешали с этим смириться лишь отголоски собственного эго. Он ведь был для неё особенным. Когда любой другой был всего лишь человеком, неизвестно кем, Мерун оставался братом, и это ставило его на голову выше других. Но в самое глупое и невыгодное положение.
Сирона с плеском поднялась из бадьи, обрызгав холодной водой и его, слегка остудив пыл брата в самом буквальном смысле. Едва не забывшийся в мареве темноты, он тоже хотел бы поставить на то, что это сон. Во сне жизнь с сестрой была гораздо проще.
— Неужели тебе нравятся такие сны? — Мер не мог не улыбнуться в ответ на её смех, пусть тот и был отчаянной попыткой девушки избавиться от неприятных ощущений, и накинул на неё обширный лоскут плотной ткани, в этом доме выступавший в роли полотенца.
Бадья отъехала в сторону, брызгами оросив пол, когда он пнул её ногой. Неважно, со всем этим он разберётся позже. Сейчас важно было лишь сгрести Сирону в очередные объятия и, сидя на полу в углу комнаты, держать её на руках. Так было теплее, ближе, можно было делать вид, что единственное, чего ему хочется — вытирать ледяную влагу с её тела. Мерун не мог разглядеть её лица в темноте, даже наклоняясь ближе. Лишь дыхание, выступавшее ориентиром, позволяло чувствовать, как близко находятся её губы.
Если это сон, может ли он тоже исполнить в нём привычную для себя роль?
Где-то вдали завыла собака, нарушив повисшую в помещении тишину. В отличие от сестры, Мер знал, что в сегодняшнем дне нет ничего нереального. Настоящие проблемы, ощущения, соблазны. И каждое из них завтра повлечёт за собой последствия — цену, которую он заплатит за свои заблуждения, за глупую надежду, что его Звездочка всегда будет в безопасности, покуда они встречаются достаточно редко. Ему следовало исчезнуть из её жизни, вот только он не мог.
— Всё ещё холодно? — вместе с шёпотом, горячим и влажным, он запечатал легкий поцелуй у неё на щеке, следом — на губах. Не смог удержаться, так они были близко. — Я очень люблю тебя, Сирона, знаешь? А тебе стоило бы меня ненавидеть.
Физическая сила, выносливость, умения — всё это не имело значения, если человек был слаб душой. Несколько лет державшийся на допустимом расстоянии, сегодня Мерун позволял себе слишком много, поддавался ситуации. У неё были такие холодные и тонкие губы, такие манящие, что он не мог держать себя в руках. Для него в этом аккуратном, но неправильном поцелуе крылась вся жизнь, а для неё, он был уверен, это столкновение губ, влажное прикосновение языка было ничуть не лучше чужих грязных рук.
Слабый, он прекращал быть для неё чем-то особенным. А сон, наверняка, оборачивался кошмаром.

В жизни наемника и убийцы не было места сказкам: ни назаирскому шелку, ни персикам, будь они в меду или отдельно от него, ни даже дорогому вину. Удивительно, что место находилось для такой трепетной и сильной любви — точно такой, какую описывали барды в своих поэмах или расписывали в сказках, с той лишь разницей, что там всегда были колоритные, положительные герои. Он и здесь не смог оказаться правильным, «нормальным человеком», как чаще всего говорили в народе.
Но сегодня в этом доме не было нормальных людей. Сирона, обычно соответствующая всем канонам честной гражданки Темерии, сегодня тонула в дурмане фисштеха, всё глубже и глубже погружаясь в даримый им мир грёз, не всегда соображая, что и кому она говорит. Мерун пользовался этим. Ни один старший брат на его месте не стал бы пользоваться слабостью сестры. Где это видано, чтобы они прислушивались к словам, произнесённым в бреду, с упоением вдыхали запах кожи и волос своих родственниц? Чаще братья и сёстры по-семейному ссорились, временами горой стояли друг за друга, а у них... у них всё было иначе. Перейдя черту один раз, нельзя было шагнуть назад. Сегодня — только вперёд.
Её слова о маленьком Орсо задевали самые дальние, опасные струны его души. Противная, неприятная ревность, на какую он на деле не имел никакого права, поднимала свою уродливую голову и требовала найти, уничтожить каждого, кто когда-либо касался её. Только он мог касаться её по-настоящему, никто другой не смог бы подарить ей такой любви, никто не был достоин и взгляда маленькой богини.
Мерун непроизвольно сжал руки на её бёдрах, крепче прижимая девушку к себе, уткнулся носом в её длинные волосы у самой макушки, короткими поцелуями отмечая и их тоже. Он не разрешал никому прикасаться к ней, думать о ней, даже смотреть на неё временами запрещал, из раза в раз ввязываясь в драку с кем угодно, однако сегодня он отчего-то разрешил себе. Покуда это не причиняло Сироне вреда, не заставляло кричать или без оглядки бежать от него и его порченной любви, он не мог сказать себе «нет».
Она скучала без тепла, так чем его тепло было хуже любого другого? Упомянутого Орсо или оруженосца, с которым она однажды сбежала; любого другого мужчины, поймавшего на улице её светлую улыбку? Он мог бы заменить ей их всех, вместе взятых, стать для неё таким же миром, каким она всегда была для него.
— Я не могу наказать тебя за боль одиночества, — хриплым шёпотом, обжигающим, он прошёлся по тонкой шее сестры, оставил на ней несколько влажных следов собственных губ. — Лишь себя. За то, что никогда не делал его другим.
Обнимать её хрупкое тело сквозь плотную ткань было неудобно — её пришлось распахнуть, чтобы в следующее мгновение прижать Сирону к своей груди, плотно обхватить руками, блуждающими повсюду. Ему хотелось запомнить каждую деталь. На пояснице под пальцами чувствовались бороздки ожога, на плече — небольшая свежая ссадина. Даже сейчас, в синяках и наркотическом бреду, его Звездочка была прекрасна. Настоящая звезда, отчего-то свалившаяся с небес; отчего-то именно к нему.
— Невозможно было отдать тебя кому-то другому, — если откровения Сироны были вызваны фисштехом и перенесённым шоком, то Мерун говорил лишь по причине несдержанности, эмоциональности и ощущений, отчаянно ищущих выхода. В этот свой шёпот, перебиваемый постоянными поцелуями, приходящимися то в ключицы, то в губы, то на бьющуюся на шее жилу, он вкладывал всё, что долгие годы прятал от младшей сестры. — Ты была моей единственной — звездой, я мог лишь наблюдать за тобой. Мне хотелось стать для тебя чем-то особенным. Таким же единственным, если бы ты позволила. Любые другие... они не годились. Я мог бы дать тебе всё — всё, чего ты захочешь. Любой ценой.
Никогда ещё он не был с ней столь откровенен. Всегда ограниченный в своих рассказах, Мер посвящал девушку лишь в безобидные подробности собственной жизни и те никогда не касались его кровавой работы, любви к ней или жертв. Жертвы — все они были лишь бледными отголосками настоящей богини, он тщетно пытался найти в них нечто особенное, старался полюбить кого-то так же сильно, как и Сирону. Все они, все до единой кончили свою жизнь с ним рядом. Он относился к ним подобающе, пока разница между подделкой и оригиналом не начинала бросаться в глаза; они умирали, словно жрицы культа его звезды. Это было достойной смертью для таких как они.
— Ты — нечто особенное, Сирона.
На бледной, почти прозрачной коже её шеи появился ещё один синяк. Не признак унижения, но признак любви — такой, ради которой стоило ждать.

Нельзя — такое знакомое и противное слово, обрезающее крылья, едва успевшие прорезаться впервые за почти что тридцать лет. Такие чувства впору испытывать будучи подростком, не взрослым состоявшимся мужчиной, всё это должно было приходиться на какой-то иной период, может быть, с какой-то иной женщиной. Лишь бы не на сегодня, не на сейчас.
Сирона смотрела на него чужими глазами — вовсе не теми, что он видел перед собой каждый раз, являясь к ней домой. В них не читалось привычного тепла, не было лёгкого дружеского укора, не было волнения. Сирона видела перед собой кого-то другого, а её брат душу бы продал за то, чтобы на хоть мгновение она увидела его. Он был для неё мимолетным видением, наркотической галлюцинацией, глупостью, которая рассеется после сна, как дымная пелена. И так было лучше. Лучше для неё.
«Нельзя, — с горькой усмешкой он покосился туда, где должен был находиться красноватый след его поцелуя. — Всегда было нельзя. С чего бы сегодня стало можно?».
Заставить себя оторваться от неё было неимоверно сложно. Мерун был уверен, что прирос к своей младшей сестре и ни на мгновение не хотел её отпускать. Потерять ощущение её тепла, лишиться возможности искренне говорить ей о своей любви — во всём этом было нечто неправильное, подобное маленькой смерти. Он предпочёл бы оказаться на месте любой своей жертвы, — в лесу, в пыточной или в кривом закоулке Храмового квартала — где угодно, лишь бы не здесь. Как ребёнок, до последнего хватающийся за перепавшую сладость, мужчина цеплялся за остаточные мгновения их близости.
Её близости с кем-то другим.
— Я знаю, — едва слышно, сбивчиво произнёс Мер, в последний раз мимолетно коснулся её плеча губами. — Прости меня, Звездочка.
Он не знал, можно ли быть таким идиотом в его возрасте. Поднимаясь на ноги, подхватывая на руки сестру и её полотенце, он корил себя за то, что всё ещё держал в душе надежду. На что, спрашивается, ему вообще можно было надеяться? На то, что она вырастет и под гнётом его давления поймёт, что единственным и неповторимым для неё может быть только брат? Что сумеет взглянуть на него иначе? Обратит внимание на то, какими жадными глазами фанатика он смотрит на неё каждый раз? Глупость. Не требовалось быть аналитиком, чтобы понять — Сироне нужен был вовсе не он, вот только избавиться от него она тоже не сможет.
В соседней комнате, куда он и принёс девушку, свеча ещё не догорела и мрак сменился тусклым тёплым светом. Положить её на кровать, укрыть одеялом, поцеловать в лоб — легко, как полагалось всякому правильному старшему брату. Он бы и сказку ей рассказал, да только любая сказка из его уст походила на пересказ ночного кошмара и в любой другой день, а сегодня и подавно. Хотелось только нажраться и заглушить свои мысли чем угодно, начиная от водки и заканчивая фисштехом, а ещё лучше — тем и другим разом. Хотелось задушить кого-нибудь, разобрать на части и залиться кровью. Но вместо этого Мерун глубоко вдохнул, на мгновение закрыл глаза и лёг рядом с сестрой, пряча её в своих медвежьих объятиях вместе с одеялом.
Ей этого хватит, а он будет терпеть снова и снова, до того момента, когда найдет новую светловолосую девушку — ту, что на вечер заменит ему звезду, а потом потухнет в каком-нибудь грязном сарае, разорванная на части кем-то, кто был хуже любого чудовища.
— Я не уйду до утра, — он более не шептал, тембр голоса выровнялся до привычного, и никакие поцелуи теперь не преследовали маленькую Сирону — Мер позволял себе лишь перебирать её частично отсыревшие светлые волосы. — Тебе нечего бояться, пока я рядом. Отдыхай.
Способный принять любую истину, касавшуюся собственной жизни, Мерун принимал и эту. Не с тем спокойствием, что обычно, но принимал. Успокоившееся дыхание помогало мыслить трезво, помогало заглушить первичные эмоции — самые яркие и назойливые, заставлявшие кусать губы и сжимать одеяло пальцами так сильно, что те начинали ныть. В её жизни ему не было места и как брату, а рассчитывать на какое-либо другое место стоило перестать ещё пять лет назад, когда это лишь началось. Но тогда она была такой молодой, что держать свои чувства в стороне было проще простого, а сегодня... сегодня ей было уже семнадцать и он никогда ещё не был к ней так близко.
«Больше и не буду, — отметил он про себя, прикрывая глаза. Повезёт, если до утра он всё-таки сумеет уснуть, а коли нет, придётся снова оправдывать своё отсутствие несуществующим похмельем. — Больше никогда».