— ...победа... ПОБЕДА! — стеганул нагайкой себя по бедру виконт Отто фон Наудатте, чье цензовое командование 2-м батальоном в составе 1-ого разведывательного полка ударной дивизии «Ферранта» подходило к концу ровно через четыре дня. — Левый фланг Нильфгаарда смят! Вторая виковарская бригада, бригада «Наузикаа» и Седьмая Даэрлянская еще держатся, но...
— Но что, капитан? — оторвал взгляд от карты верховный командующий объединенной Северной армии, Его Высочество Визимир Реданский. — Ах, неужто! Акт о безоговорочной капитуляции, надо думать, большим и красивым росчерком Нильфгаард не подписал?
— Нет, н-но, — мертвенно забледнел капитан, явно не понимая, каким таким, спрашивается, ветром его сюда, в ставку главнокомандующего, то ли прикатило, то ли подбросило, а то ли и вовсе занесло.
— Никаких «но», капитан, — ухмыльнулся Его Высочество. Где-то неподалеку что-то ухнуло. Что-то треснуло. Что-то взорвалось. И многое, очень, надо думать, многое, в этот самый миг в корчах, в криках, в агонии окончательно и бесповоротно превратилось в кровавое, бесформенное ничто.
— Однако раз уж ты — дьявол задери, понятия не имею, откуда ты взялся! — здесь, будь любезен, пригласи секретаря.
— Так точно!
— Да не беги! Споткнешься, покалечишься еще. Ты ведь сын графа Эдмунда фон Наудатте?
— Так точно!
— Вольно. — Где-то неподалеку что-то повторно ухнуло. Что-то треснуло. Что-то... Визимир нахмурился. Вот ведь проклятие! — оказывается, он напрочь забыл, как правильно «ýмерло» или «умерлó». — Твой батюшка — человек необыкновенной проницательности. Не рассказывал?
— Ваше Высочество?
— Не смей меня перебивать, капитан! Так вот, твой батюшка, человек необыкновенной проницательности, наверняка должен был тебе сказать...
Что-то ухнуло. Что-то треснуло. Многое «ýмерло», еще большее, в неимоверных количествах — Его Высочество наконец достиг консенсуса — «умерлó».
— В сущности, у войны вообще нет конца. По крайней мере до тех пор, пока жив один, понимаешь ли, единственный, помнящий о ней ветеран. Офицер, пехтурец, фуражир... Неважно кто. Излагаю доходчиво?
— Так точно!
— Врешь.

— При всем моем уважении к вашей персоне, милсдарь, запамятовал, кто-вы-там, я обязан попросить вас удалиться, — склонил голову набок Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, цирюльник-волонтер. — Не взирая на скудность убранства, это по-прежнему госпиталь. Что, к слову, вы имеете возможность определить по запаху. Какова эклектика! Чувствуете, лейтенант?
Лейтенант чувствовал. Вонь. Смрад.
Кровь, желчь, желчь, кровь, ректификат.
Белладонна, вербена, аконитум, маковый экстракт.
— А поскольку госпиталь место, не побоюсь сказать, священное, продлевающий единство анатомии и духа храм, цирка я здесь не потерплю. Не потерплю, слышите? Хотя, признаю, конь хорош. Триумф селекции! Никогда, верите ли, подобных не встречал.
Регис улыбался. Триумф селекции фыркал, бил копытом, мелко, лихорадочно дрожал.
— Триумф? Чево-о-о? Конь? — взъярился молоденький, двадцатилетний где-то, лейтенант. — Это не конь! Это любимый жеребец полковника Готфрида! Инцитат!
Лоб лейтенанта наморщился. Лейтенант сощурился:
— А ты собственно, кто такой?
— Я — Эмиель Регис, в отсутствие мэтра Бальдура, который, извольте к сведению, несколько... переборщил с применением наружного антисептика внутрь — также извольте к сведению: под наружным антисептиком я подразумеваю еthanol — в связи с чем полностью утратил честь, совесть, профессиональную квалификацию и, что прискорбно вдвойне, самоконтроль... тутошний царь и бог. И на правах тутошнего царя и бога официально декларирую: милсдарь лейтенант, а идите-ка вы вон.
— Что-о-о? Ну, курва, за Инцитата!..
— Вы меня не поняли, дорогой друг, — не разжимая губ, улыбался Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Конь останется. Цирк же... цирк, лейтенант, в вашем лице уйдет.
— Что-о-о?
— Вон пошел!
И лейтенант пошел. Регис выдохнул.
— Летисия, — улыбнулся ассистентке-жрице цирюльник-волонтер. Жрица была юная. Пожалуй, для полевого госпиталя даже чересчур. И белая, как молоко. — Вопрос на засыпку: контур диафрагмы лошади...
— Мэтр Регис! — где-то шестнадцать часов. Шестнадцать или восемнадцать часов на ногах. Провела Летисия. И, безусловно, маленький, даже крохотный, покинутый мэтром Бальдуром, преисполненный тирании госпиталь.
— ...abracadabra или что-то знакомое?..
— Мэтр Регис!
— ...краниальная граница лежит в поперечной плоскости вентральной части...
— Шестого ребра, — выдохнула Летисия.
— Браво. Ну что ж, Инцитат твой. Закончишь, окликни меня. Расскажу анекдот.

Что-то ухнуло. Что-то треснуло. Умирало все.

— Анекдот, — сколько времени прошло, Регис не помнил. Летисия — совсем бледная. Золотые волосы, белое лицо. Сочетание — кто бы подумал! — совершенно убийственное. Молоко и мед. — Обращаются как-то к инстигатору ведьмак, гуль, сборщик подателей и внезапно разумный еж...
— Держите распатор.
— Премного благодарствую. И гуль спрашивает...
— Мэтр Регис?
— Да-да?
— У вас отвратительное чувство юмора.
— Ну вот.

— Чародеи! Ян Наталус, — задыхался, выронив нагайку у порога, виконт Отто фон Наудатте. — Кондотьеры... полегли почти все. Но... Но! Нильфы отступают!
— Самолично видел отвод войск? — выгнул брови верховный командующий объединенной Северной армии Визимир Реданский.
— Да! Это... такое... я не забуду. Никогда не забуду. Это...
— Вот теперь ты понимаешь. Теперь верю: не врешь.

Восемнадцать. Двадцать. Тридцать часов. Какая разница? Время потеряло счет.

— Мэтр Регис?
— Да, Летисия?
— Что вы делаете?
— Ну, давай думать вместе. Это — игла. Это — шов. Это — слизистая оболочка. Таким образом, портняжные работы по передней стенке анастомоза...
— Я не о том.
— Хм?
— Как вы видите? Здесь же темно...

Было тихо. Пахло отвратительно. Кажется, все что могло вымереть, давным-давно вымерло. И «ýмерло». И «умерлó».

— Эмиель...
— Да, Летисия.
— Эпистаксис.
— Хм, вероятно, испачкался, — Регис улыбнулся, вытер о предплечье нос. Испачкался за семнадцать, восемнадцать, двадцать, тридцать, вряд ли кто когда выяснит, за сколько именно часов.
— Нет.
— Хм?
— Течет.

А небо было красивое. Темное. Совершенно не похожее на небо. Но очень похожее — на звезды, отраженные на гладкой поверхности вод.
— Где Дагоберт? — тряс за плечи Летисию маг со сплошь покрытым запекшейся кровяной коркой лицом.
— Нет его, — срываясь на смех, повторяла Летисия, жрицу саму по себе трясло. — Умер, он умер. У-у-умер о-о-он.
— Ну, девка! — тонкие губы чародея скривились. — Врешь, сука!
— Не врет, не знает, шок,  — довел до сведения Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, вытирая относительно чистой тряпицей относительно умытое лицо.
— А ты еще что?
— Я, — убрал длинную, седую косу за плечо Эмиель Регис, цирюльник-волонтер, — тот, кто...
Регис не договорил. Концентрированный поток воздуха ударил в грудь. Сбил с ног.
— Мне все равно, — осклабился чародей. — Нет живого Дагоберта, сойдет труп. И ты его найдешь.
— Мэтр Виль... — подала голос Летисия. Чародей скрипнул зубами:
— Никаких «но»!

Труп Регис не нашел. Регис нашел что-то другое. Что-то важное, что-то нужное. Что-то молодое, наверняка некогда красивое, теперь — изуродованное. Меж пальцев запутался обожженный каштановый клок волос.

— Летисия.
Летисия не ответила. Летисия открыла рот.
— Что?
Под потолком шатра-госпиталя кружили кем-то сколдованные светильники. Было почти по-дневному светло.
— Тень.
— У меня ее нет, — покрепче прижал к груди обожженную женщину Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Зато есть у нее.
Было тихо. Слишком тихо.
— Вам повезло, — улыбнулась Летисия. — Зная вас, я подготовила стол.
— Ножницы.

Было тихо. Эту ночь. И последующую. Как будто бы ничего не случилось, как будто бы ничего не произошло.
Вершилась история. Просто вершилась история. Впервые за сто лет Нильфгаард капитулировал.
Только и всего.

В небо устремлялись густые столбы дыма.
Война отступила, солдаты остались. Тысячи изуродованных, исколотых, обугленных трупов, сотни тысяч колотых, резанных, рубленных, скальпированных ран. Картину наиболее неприглядную представляла собой кавалерия: от жара — магического или не магического, теперь не угадаешь — доспехи всадника зачастую сплавлялись с броней лошади, на выходе получался диковинного безобразия гротескный кентавр. Против воли Регис зажмурился. Вспоминал о Летисии, умнице Летисии. И контуре диафрагмы лошади. По никем пока не опровергнутой информации, в рядах кентавров числились и безмерной храбрости полковник Дитмар фон Готфрид, и триумф селекции — иссиня-черный жеребец Инцитат.
В небо устремлялись густые столбы дыма. Жуя безвкусный ломоть хлеба, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой смотрел. В основном под ноги. Обитатели госпиталя — адъютанты, лекари, медики, санитары, гонцы, пациенты, труженики похоронных бригад имели привычку, довольно скверную, — обильно, бурно, ни в чем себе не отказывая, блевать. Фонтаном по сторонам. Вторые сутки пеклó почти по-весеннему. Поскольку решительные действия Северной армии, равно как подвиг чародеев, наверняка обреченный найти отражение в сотнях вариативной степени морализаторства баллад, исключили саму возможность, даже крохотную, определить с точностью, что именно такое липкое и вонючее вперило ввысь пустые глазницы, либо то, что осталось от мертвых, стеклянных глаз, — хоронить павших высоким указом было принято с одинаковыми почестями. Очень торопливо, на братских кострах.
Запах ошеломлял. Хлеб оказался паршивый, Регис сосредоточенно жевал. И думал. Преимущественно о пустяках. О том, что этот оглушительно триумфальный смрад никогда и ни за что не осмелится воспеть в балладе хоть сколько-нибудь уважающий себя менестрель, поэт или вагант. А жаль. Потому что именно он, невероятный, невыносимый смрад, был истинным певцом победы, был истинным ее воплощением, ее символом, почти осязаемой иллюстрацией того, что случается, если дух патриотизма успевает перебродить в выпущенных наружу кишках.
Над шатром Региса — одной из многих палаток полевого госпиталя — кто-то успел вывесить реданский флаг. Что, собственно, ровным счетом ничего не значило. Как-то так вышло, сложилось как-то так: Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой испокон веков выявлял предельное безразличие к любой из самых лучших, самых прекрасных, самых цивилизованных стран. То ли потому, что был нелюдем; то ли потому, что в силу профессиональной деформации на многие вещи, понятия, явления имел глубоко, в шутку выражаясь, «висцеральный взгляд». А еще потому, что как бы тщательно не всматривался, ни разу не видел на внутренней поверхности черепа гравировку «каэдвенец — звучит гордо!», либо — «этого сударя породил и выкормил великий Нильфгаард!».
— Летисия, тебя ждет завтрак, — улыбнулся Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, настоятельно рекомендуя ассистентке поесть. И подумаешь, кусок не лезет в горло! Жить-то надо. Раз надо жить — надо есть. — Слышишь меня? Все, кыш-кыш! Вон-вон!
Летисия ничего не ответила. Это тоже был очень долгий, почти бесконечный день.

— Тише-тише, без резких движений, пожалуйста, — осторожно сжимая ладонь пациентки, пытался улыбнуться Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Пациентка была та самая — девушка, остатки чьих некогда красивых каштановых волос было так грустно жечь.
— Все понимаю, вам больно. Боль — это на самом деле неплохо. Плохо, когда ее нет, — менторским тоном добавил Эмиель Регис. — Слышал, у вас аллергия на магию? Что ж, повезло. Среди докторов нет ни одного магика, поэтому прошу прощения заранее. Во-первых, мне пришлось вас обрить; во-вторых, останется шрам. Это не все. Любому другому на вашем месте я бы прописал обезболивающее... с учетом ваших особенностей... придется проявить терпение. А сейчас, очень прошу, смотрите на меня. Primo, я тоже должен осмотреть вас; secundo, станет легче. Просто поверьте мне, — накрывая свободной рукой ладонь девушки, ласково, не разжимая губ, улыбался Эмиель Регис.
Вне всякого сомнения она была чародейкой, причем чародейкой — вне всякого сомнения — самых что ни есть юных лет. Истинную молодость, как и магическую консервацию, выдавал запах. Обритая чародейка чародейкой не пахла, обритая чародейка пахла почти как самый обыкновенный человек.
— И опасаться вам нечего. Бой окончен, война, надо думать, тоже окончена. Нильфгаард отступил. А зовут меня, к слову, Эмиель Регис.
О том, что, строго говоря, доктором он не был, «Эмиель Регис» решил не упоминать; как решил не упоминать о том, что она — обожженная девушка — оказалась единственной на весь лагерь, кто мог применить к себе гордое звание «чародей». Все остальные ушли.
Строго говоря, ушли вообще все. Остались только те, кому не позволяла уйти родина, кому не на чем было идти и те, кто уйти мог, но не пожелал уйти.
Живые призраки в мертвом чадящем кольце.
С другой стороны, это все равно был хороший день. Сегодня на его руках не умер ни один пациент.
«И не умрет», — поклялся себе Эмиель Регис.

— Что там? Там ушиб грудной клетки. Для уменьшения дыхательной экскурсии я наложил круговую повязку. Если вам любопытно, последние трое суток вы провели полусидя. Беспокойство преждевременно: легкое онемение в области шеи и груди — отнюдь не следствие компрессии, но совершенно естественный побочный эффект. А еще, — без паузы продолжил Эмиель Регис. — Там термический ожег. Третьей степени. Который бесспорно мог вас убить, однако не убил — и это единственное знание, которое вам полезно держать в уме.
«Единственное знание, которое вам полезно держать в уме, — мысленно повторил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — И единственное, которое в вашем уме, безусловно, не задержится ни на мгновение».
Еще бы. Она ведь была чародейкой. То есть относилась к тому типу сильных, властных, умных, безграничных талантов и вместе с тем — по сути совершенно обыкновенных женщин, для которых никакое обладание Силой не могло послужить равноценной заменой вдохновению, сосредоточенному в блестящих взглядах на милой границе между уважением к чародейке, страхом перед чародейкой и страстью обладать женщиной — в ложбинке, подчеркнутой декольте. А ежели так, это была очень глупая чародейка и женщина.
Хотелось верить — нет.
— Продолжайте, прошу вас, продолжайте, — бесцеремонно, но, надо думать, безболезненно стискивая запястья девушки, перечил сам себе Эмиель Регис: — Рвите бинты, срывайте повязки. Я перевяжу вас еще раз. Мне не трудно. Это ведь моя работа. Повезет — так мне за нее еще и заплатят. В чем я, не стану лукавить, немножко сомневаюсь. — Шок, паника, страх пережитого; страх перед тем, что только-только предстоит пережить, страх перед неизвестностью, страх перед колким каштановым пушком на голове и, разумеется, достойная вековой к себе ненависти утрата декольте.
— Хотите умереть? ПРОШУ ВАС, ПОЖАЛУЙСТА! Но не раньше, чем ваши раны затянутся. Обещаю! Гарантирую! Я лично выставлю вас пинком за дверь! А там в вашем распоряжении целый лес. Будьте милостивы, вешайтесь... Ох... нижайше прошу прощения. Это же палатка, — по-прежнему стискивая запястья девушки, склонил голову набок Эмиель Регис. — Двери тут нет.
Вдобавок, умница Летисия получит выговор. Пациентов, не заслуживающих доверия, иными словами, практически всех, привязывали. Но разве ж можно привязывать девушку? Чертова дамская солидарность. Как всегда, по самому неподходящему случаю; как всегда, в самый неподходящий момент.
— Да, двери тут действительно нет, — возвращаясь к привычному менторству, тем не менее, твердо произнес Эмиель Регис. — Чего никак нельзя сказать о выходе. У вас, например, он есть, — наверное, следовало использовать гипноз — пусть хотя бы выспится. Не хотел.
— А сейчас баналы. Прошу прощения и прошу принять к сведению: вы молоды, волосы отрастут, рубцы разгладятся, но вот за нынешнюю истерику вам будет стыдно. Будет-будет, поверьте мне. Потом. Когда-нибудь... Плачьте, милсударыня чародейка, плачьте. Слезы действительно помогают. Правда, за все приходится платить. Таким образом, отплакав свое, вам придется попить. И, быть может, поесть, — выпуская одну из рук девушки, свободной ладонью мягко и ласково касаясь влажной щеки, таинственно улыбался Эмиель Регис. — Не бойтесь: о том, что вы плакали, я не скажу никому. Будет наш общий секрет. Кстати, имя-то у вас, милсдарыня чародейка, есть? Ну... на тот случай, если полному выздоровлению вы все же предпочтете березку или дуб... Понимаете, на этом холме полегли слишком многие, в большинстве своем — безымянные... что, согласитесь, неправильно. Помнить должны всех.
Не за храбрость, не за подвиги, не за самоотверженность; само собой, не за утраченное декольте. Помнить должны ради самой памяти. Однако не запомнят. Нет, не запомнят. И большинство призраков так и останется безымянной горсткой пепла на... как же оно теперь называется?.. на Содденском холме.

— Ох, безусловно, вы никогда не чувствовали себя такой больной, моя дорогая Трисс Меригольд, — почти нежно сжимая ладонь чародейки, уверил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Потому что такой больной никогда прежде не были. Хвори, подобные вашей, сколь бы велико ни казалось на первый — чаще всего дилетантский — взгляд мастерство врачевателя или магика, увы, не исчезают бесследно. Остаются шрамы, в отсутствие шрамов — искусно закамуфлированные, однако для человека моей профессии не представляющие загадки рубцы. Я понимаю ваши страхи, моя дорогая Трисс. Вы чувствуете себя слабой, одинокой, покинутой. Вам катастрофически не хватает дружеского плеча. К сожалению, единственное плечо в вашем распоряжении — мое. Я же, как врач, как человек, многое повидавший, как человек, многое переживший, скажу одно: бояться нужно не шрамов на коже, бояться нужно шрамов на совести, но куда важнее — шрамов на душе, — не размыкая губ, улыбался вампир.
Там, за ширмой, отделявшей чародейку от прочих пациентов госпиталя, тихо, обреченно, без всякой надежды на будущее, без всякого патриотизма в голосе, хрипло и сломлено, стонали вчерашние герои Севера. Калеки — безрукие, безногие, обожженные, ослепленные — все те, кого оставили умирать здесь, на месте триумфа Севера, на месте беспрецедентного падения Нильфгаардской Империи, на Содденском холме.
Но только не ее. Не эту чародейку, совсем еще девочку, которая — все боги в свидетели — до недавних пор наверняка так любила вечерами приводить в порядок длинные, красивые, удивительно каштановые волосы, с каждым взмахом гребня все прочнее и прочнее утверждаясь во мнении: нет такой ошибки, нет такой слабости, нет такого прегрешения, нет ничего, что мир, люди, общество — по крайней мере, мужское население — не смогли бы простить яркой, броской, всепоглощающей женской красоте.
— О проблемах с душой и совестью вам беспокоиться нечего, — выпуская руку чародейки, объявил Эмиель Регис. — Вы храбрая, моя дорогая Трисс. Вам хватило смелости принять заведомо проигрышное сражение, выстоять и победить. Да-да, Трисс, вы победили. И можете собой гордиться. Только не увлекайтесь. Ни о каком самолечении, магическом или немагическом, в ближайшие месяцы не может быть и речи. Да что там! В вашем состоянии я не доверю вам даже ложку. А ложка, заметьте, не в пример магии привычки иссушать витальные силы организма не имеет. Повязки снимем... со временем. Об этом не беспокойтесь также. Яссек! — почти выкрикнул Эмиель Регис. — Тебя волки съели? Неси воды! Живо!
Через мгновение за ширмой возник долговязый детина лет шестнадцати, первый и единственный за всю историю представитель вида homo sapiens, состоящий главным образом из невероятной длины носа и невообразимой длины ног. С кувшином воды и двумя кружками.
— Звините, — тонким, почти детским голосом извинился Яссек, старательно не глядя на девушку.
— Прощаю. Воду оставь, сам свободен.
— Там это... — шмыгнул невероятным носом Яссек, в общем-то тоже волонтер. — Прибыли. Требуют вас, мэтр Регис.
— Фантастическое рядом! И кто же, осмелюсь полюбопытствовать, требует?
— Я, это, не уточнял. То ли легат, то ли делегат...
— Очаровательно. Пусть подождет еще.
— Н-но...
— Не нокай, Яссек, я не конь. Я доктор и я занят. Да, передай легату-делегату: пусть не тревожится, дезертировать из славных рядов... под кем мы нынче ходим?.. ах-ха, доблестной реданской армии я в обозримом будущем не планирую, ибо а) не являюсь подданным Редании б) еще немножечко помню, что такое «честь профессии» и, собственно, обыкновенный человеческий долг. Все, Яссек, пошел-пошел, — резко бросил Эмиель Регис, помогая напиться юной чародейке Трисс Меригольд.
— Так и живем, — слабо улыбнулся вампир, когда они вновь остались вдвоем. — Все забываю спросить. Есть кто-то, кому я должен сообщить о вас? Друзья, близкие, родственники? Мы, между прочим, весьма прогрессивный госпиталь. К нам привязаны целых два гонца. Один, правда, страшный любитель фисштеха; второй — беспробудно пьет. Но это лучше, чем ничего. Абсолютно все лучше, чем ничего, моя дорогая Трисс Меригольд.

— Зуд — это хороший, положительный симптом. Потерпите немного. Скоро пройдет, — с мягкой улыбкой взбодрил чародейку Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, вглядываясь в молодое, даже юное, очень приятное, веснушчатое лицо.
Замечая в уголках губ не морщинки, нет, — недоступный глазу человеческому легкий на них намек.
И смеялась она, должно быть, также — очень заразительно, мелодично по-девичьи, противоестественно для чародейки легко.
День, убедился Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, осуществляя дежурную инспекцию лагеря, для стороннего взгляда скорее похожую на предобеденный моцион, выдался теплый, по-весеннему солнечный. Как и четыре, пять, шесть — кто ж считает? — до него.
«Улыбайтесь, Трисс Меригольд, — думал про себя Эмиель Регис, философ, ментор, монстр, волонтер. — Пожалуйста, улыбайтесь. Вы — молодая, умная, сильная, улыбка вас красит. Искренняя улыбка для девушки — вы мне, конечно, не поверите — куда важнее достойных, разумеется, гордости уникального — сказал бы даже «эксклюзивного» — оттенка волос и — опять же вы мне не поверите — располагает к себе куда откровеннее, чем самый бесстыдно декольтированный вырез, помпезный ворот или кокетливый воротничок. Улыбайтесь, Трисс Меригольд, улыбайтесь. Улыбка сама по себе малость, а, меж тем, в ней заключается все».
Из недавнего диалога с эмиссаром Ордена он должен был сообщить ей многое. И, разумеется, не сообщил ничего.

— Внимательно вас слушаю, — приветствовал то ли легата, то ли делегата, как равного — дипломатичным кивком — Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Гофдрой, цирюльник, монстр, волонтер. — Опустим церемониал, что привело?
— А для кмета ты борз, — скрипнул зубами маг. Невысокий, полноватый, со злым, одутловатым лицом. Артауд Терранова, вспомнил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Один из тех героев Севера, кто успел ужраться до посинения прежде, чем ступить на Коршунью Гору, отныне и присно — легендарный, победоносный Содденский холм.
Было тепло. И солнечно. Регис щурился.
Он пытался, по мере возможностей пытался запомнить каждого героя Севера.
Всех до одного.
— Кмет кмету рознь, ваше вашество, — выгнул брови Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Не судите строго: не имею привычки, не зная о провинности, скоропостижно поджимать хвост. Так, собственно, повторюсь, ваше вашество, что привело?
Маг нахмурился. Маленький, надутый, точь-в-точь готовый разойтись по шву бочонок с говном. И пах он весьма... специфически. Рыбой, луком, парадоксально для мага дешевым вином.
— Придержи язык, кмет, — просипел сквозь зубы Артауд Терранова, герой. — Не забывайся. Один раз живешь.
— Не забываюсь ни в коем случае! И прошу прощения! — комично поклонился Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой.
— Уже лучше.
— Ах, не смею разочаровывать!
— Закрой рот! И слушай. Очень внимательно, сосредоточенно... как тебя там? Эмиель Регис? Не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь, — подтвердил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Доктор, волонтер из Бругге. И — вы не поверите! — повторю в третий раз предельно меня волнующий вопрос: что...
— Не что, а кто, — осклабился Артауд Терранова. — Мэтр Вильгефорц. Мэтр Вильгефорц, как помнится, приказал тебе отыскать труп Дагоберта из Воле. Дагоберт из Воле наш...
—... брат по Ордену. Доблестно павший в бою...
— И как? Нашел?
— Увы, — развел руки в стороны Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Понимаете ли...
Не понимал.
Движение было быстрым, отточенным. Чародей вскинул руку. Из пальцев, искрясь лазурью и серебром, вырвался узкий шипящий луч света. Стиснул, до хруста обвил шею. Боль ослепила. Острая, прожигающая до кости боль.
Регис упал. На колени. Поджал губы, вздернул подбородок.
В лагере было тихо. Очень тихо. И погода прекрасная. Ноябрь получился каким-то скомканным — пахло весенней свежестью вперемешку с осенней плесенью, миазмами разложения, дымом, луком и, безусловно, — куда ж без этого! — говном.
— Плохо искал, — ухмыльнулся Артауд Терранова. — Или хорошо спрятал. Учти, Эмиель Регис, доктор из Бругге, сокрытие ренегатов от Капитула — преступление. О наказании, думаю, догадываешься?
— Смерть?
— Хороший кмет. Умненький. Еще чародеи в лагере есть?
— Нет!
— Врешь!
— Была чародейка... Ослепленная... Черноволосая... Эльфка-квартерон...
— Ах ну да! Госпожа Йен... — петля на шее стягивалась. — Ну что ж, благодарю за информацию. И еще, господин Регис, староват ты для доктора. Свободен! Пшелвон!
Петля на шее стягивалась.
— Да! Что это я! Запомни, кмет: за вранье ответишь. Он не прощает ошибок.
— Мэтр Вильгефорц?
— Мэтр Вильгефорц.
Петля ослабла, исчезла, растворилась в воздухе.
Нет, не такой компании, не таких коллег по цеху заслуживала в сущности еще совсем девочка Трисс Меригольд.

Было солнечно. Там, за пределами центральной палатки госпиталя, наплевав на честь и совесть профессии, ноябрь — дождливый по идее и пакостный — примеривал лучистое, апрельское тепло.

— Знаете, сегодня отличная погода, — улыбался чародейке Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Если хотите, можем прогуляться. Не могу обнадежить, что пейзаж вас порадует. Скорее наоборот, но... Немного относительно чистого воздуха вам уж точно не повредит. Вдобавок, я подготовил для вас теплую обувь и должный прийтись в пору скромный, конечно, зато не менее теплый плащ. А поскольку количество интересных собеседников в этом госпитале ограничивается мной, Летисией и опорным столбом, вы ничего не теряете, — улыбался, как всегда улыбался Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Заодно — найдись желание — поделитесь, что именно привело вас на Содденский холм. Слышали уже? Гору переименовали. Даже больше: в честь вашего Ордена региональные, так сказать, власти планируют возвести некий монумент. Не представляю, впрочем, какой. Время покажет. А пока... пока выздоравливайте, Трисс, и ни о чем не думайте. Все всенепременно будет... — необходимо было что-то добавить. Что-то еще. Регис не смог. — Резко не вставайте. Обопритесь на мое плечо.

— Йеннифэр из Венгерберга? Дайте-ка подумать, — опуская ладонь на запястье чародейки, щурился на солнце Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — Красивая, молодая... хотя, что это я? Старыми и некрасивыми бывают долговые обязательства и деревенские ведьмы, чародейки молоды и красивы статистически все. Что ж, сейчас подумаю еще. Ах-ха, припоминаю. Черные, густые волосы; бледное, треугольное лицо и глаза... скорее фиолетовые, чем синие. Да-да, встречал такую. Нет, счастья личного знакомства я не имел, а вот понаблюдать за ней со стороны было весьма и весьма... поучительно. Скажу только, во время нашей последней — довольно-таки мимолетной — встречи ваша Йеннифэр умудрилась искусать двух санитарок... не говоря уже о бедном санитаре, чести, репутации, а также мужскому достоинству которого нанесла совершенно непоправимый и, уж поверьте мне, невероятно болезненный... вред. Причем, доложу, нанесла вполне сознательно, ибо в процессе, хм-хм, исторкивания бедного мальчика внушительных габаритов каблуком без устали повторяла, мол-де, поведение ее абсолютно естественно, потому как являет собой абсолютно естественный душевный порыв, а сдерживать таковые в ее нынешнем положении суть бравада, лицемерие и всячески вредный для здоровья педантизм, — Регис улыбался. Ласково поглаживал запястье Трисс.
Погода стояла даже излишне солнечная. Грязь подсохла. Пользуясь случаем, местное население в очередной раз организовало шокирующий, гротескный и все-таки рыцарский турнир. Роли рыцарей как всегда взяли на себя местные заводилы — безногий Ольжек и такой же ампутант Фрис. Роли благородных носителей рыцарей — две жирнющих рыже-пегих свиньи. Ну а поскольку о рыцарском кодексе не имело ни малейшего представления ни одно из действующих лиц, доблестное сражение рано или поздно превращалось сперва в догонялки, затем в сопровождаемое диким улюлюканьем еще более дикое валение в грязи.
Сегодняшний бой не стал исключением.
— Ольжек, а ты за кого бился? За Реданию или Темерию? — крикнул кто-то из представленной в большинстве своем повязками и костылями толпы.
— Я? — Ольжек поднялся на локтях, скользнул по толпе и тоже улыбнулся, как недавно улыбался Регис. Потому что остановил взгляд на Трисс. — Да драть в зад что Темерию, что Реданию! Я, энто, бился в честь прекрасной госпожи!
— Мне давно следовало это пресечь, — тяжело выдохнул вампир, уводя чародейку подальше от импровизированного ристалища, от криков, от свиста, от улюлюканья, но главным образом от людей, даже не представляющих, насколько страшным со стороны может быть, как верно подметила госпожа Йеннифэр, абсолютно естественное желание жить.
— Не получается. Увы. Так вот, я не договорил. Ваша подруга жива, правда, пострадало зрение... О серьезности травмы судить не берусь, ее забрал кто-то из ваших. И это все, это все, что я могу сказать, — поспешно добавил Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, цирюльник, волонтер, вампир. — А вы... а вы прекращайте на себя пенять, моя дорогая Трисс. Наивность или не наивность, факт есть факт: Север победил. И вашими стараниями тоже. Что до патриотизма... конечно, явление это без меры прекрасное, однако мне — уж простите — без разницы, чей герб марают дерьмом и кровью выпущенные сугубо из патриотических соображений кишки. Мне важно спасать жизни, Трисс. И кабы не вы, кабы не ваше Братство, подозреваю, жертв было бы больше. Гораздо больше. Понимаете ли, у войны нет... естественных противников. Кроме одного. Имя ему — здравый смысл. Тот самый здравый смысл, моя дорогая Трисс Меригольд, который рано или поздно говорит даже самому алчному до крови полководцу, маршалу или генералиссимусу — «остановись!». Остановись или — вот увидишь — совсем скоро не останется никого, кто мог бы пополнить твои изрядно потрепанные ряды. Конечно, едва ли ваша победа поставила точку в бесконечной веренице войн, но... она... заметьте, и не стала началом новой войны.
Воронье над Содденским холмом каркало. Регис устремил взгляд ввысь. Там вдалеке что-то строилось. Глухо стучали молотки.
— Похоже, начали возводить монумент в вашу честь. Хотите взглянуть?
Погода стояла даже излишне солнечная. Жить так жить, будто бы говорила она, жить так жить.

Кто-то выронил ложку, кто-то — миску с борщом. В целом же к выходке Трисс рабочие отнеслись спокойно. К гостям на стройплощадке они привыкли. Гостей было много. Одни желали почтить память героев, другие — узреть воочию, насколько исполнительны бывают местечковые власти, когда дело касается увековечивания триумфа властей покрупней. Третьи, обитатели окрестных сел, — и таких тоже встречалось немало — поднимались на холм в надежде отыскать изъятых на кухонные нужды овец, коз, гусей, кур и уток. Кур, уток, овец, коз, гусей, изъятых, надо сказать, в количествах, потребности лагеря несколько превышающих. Война закончилась, родина победила, настало время подумать о себе.
Справедливости ради, иногда куры и утки, реже — овцы и козы — действительно сбегали. Прошлой ночью Регис обнаружил в своей палатке петуха.
Несмотря на строжайший запрет обдирать аборигенное население, аборигенное население все-таки обдирали. Обдирала в основном охрана лагеря, обдирала, впрочем, без фанатизма, по мелочам: брали молоко, яйца, сыр, брали овес, горох, пшено и грустных без мужицкого тепла баб тоже брали. Словом, жизнь потихоньку налаживалась. Никто не унывал и, как точно выразилась Трисс: «Это хорошо».
Однако не все и не всегда шло гладко. Время от времени кто-то, неудачно падая, ломал шею, кто-то вскрывал вены, кто-то упивался до смерти, кто-то топился, кто-то вешался, а кто-то, как Трисс Меригольд сейчас, сталкиваясь лицом к лицу с призраками прошлого, верить в идущую своим чередом жизнь отказывался. С такими было сложнее всего.
На шершавой поверхности менгира расцвело жирное, черное пятно копоти.
— А я думал, все чародеи ушли, — поднимая выпавшую из рук ложку, тихо пробормотал один из рабочих.
— Все и ушли, — подал голос второй, постарше. — Ее одну и оставили.
На этом беседа оборвалась. Высоко в небе, кружа над холмом, каркали вороны.
Мешать Трисс уродовать такие важные для чародейки пальцы и далее Регис не спешил. Не спешил где-то с минуту. Очень долгую минуту. Этого времени, пожалуй, было достаточно, чтобы нахлынула боль. Не призрачная боль, не боль из прошлого, но самая обыкновенная боль от содранных в настоящем пальцев.
— К испорченной прическе решили добавить испорченный маникюр? — со спины нависая над чародейкой, накрывая ладонями ее ладони, прижимая к туго зафиксированной повязками груди общие, получается, кулаки, ровно, очень сухо произнес вампир: — А, может, довольно? Камню, в общем-то, без разницы, живы вы или мертвы. Хотите доказать, что вы еще живы, докажите себе, Трисс. Миру ничего доказывать не нужно. Или думаете, вместо того, чтобы искать, коллеги решили вас похоронить? Заочно. Так ведь проще, да? О, поверьте, вы ошибаетесь. Нет! Вас искали... буквально несколько дней назад, но...  вы были слишком слабы, Трисс. Понимаете, я не мог им позволить вас забрать.
Не мог или не желал. И потому, что завидовал: история ведь не запомнит тех, кто полег в битве при Соддене — крестьян, солдат, наемников, фельдшеров, медсестер; история запомнит магов — тех, кто не умер, но, защищая свободу Севера, героически пал.
Чародейка дрожала.
Регис не был уверен и не спешил выяснить, сможет ли он отныне выдержать ее взгляд.

— Не в моих привычках угрожать честному торговцу, увы, военное время диктует свои правила. Так вот, любезный мэтр Любциг, ежели обманите, не постесняюсь, вернусь, шкуру спущу. А что поделаешь? Что поделаешь! Военное время, напомню, диктует свои правила, — развел руки в стороны Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, не забывая улыбаться так, что, пожалуй, сводило челюсти.
Лавка называлась «Terra Magica» и, не в пример большинству заведений сходного толка, помимо вывески — изображала та пасторального вида пейзаж с пасущимся на лугу то ли рогатым бобром, то ли просто единорогом, страдающим синдромом прогрессивной бобровости — имела девиз. Намалеванный под прогрессивным бобром, гласил он следующее: «Avarus animus nullo satiatur lucro». Что в переводе значило: «Скупая душа не насытится никаким богатством». То есть по степени неудачности рекламной кампании «Terra Magica» могла соперничать разве что с рекламой некого средства против эректильной дисфункции, продажи которого сопровождались лозунгом «С нами вы — конченный!».
Регис улыбался, челюсть действительно побаливала.
Увы и ах, на всю Армерию, этот с недавних пор чудный протекторат короля Фольтеста, «Terra Magica» в своем роде была единственной, что с одной стороны удручало, с другой — значительно облегчало муки поиска.
Заправлял лавкой некто по имени «мэтр Любциг», щуплый, седеющий мужичок неопределенного возраста, внешний вид и повадки коего отчего-то воскрешали в памяти не столько мысли о почтенных оккультистах и магиках, сколько — о грабеже, мародерстве, а также об изнасилованиях. Регулярных и массовых. Покойников. В одежде мэтр Любциг предпочитал черное.
— Побойтесь богов, коль в них верите! — всплеснул руками мэтр Любциг. Серые глаза поблескивали. — Это подлинник! Прямиком из Нильфгаарда! Вглядитесь внимательнее — видите клеймо на оборотной стороне? Трезубец, похожий на языки пламени? Печать самого мэтра Браатенса, величайшего мастера иллюзий! Качество товара гарантирую!
— Еще бы, — хмыкнул Регис. — Игрушечка-то недешевая.
— Игрушечка? — ахнул Любциг. — Сокровище! Истинное сокровище! К слову, а чем вы, милсдарь, платить собираетесь?
— Золотом.
— Вот этими крохами? Охо-хо! — хохотнул мэтр Любциг, да так паскудненько, будто бы ночь напролет готовился резвиться с трупами.
Но он был прав, ресурсами Регис обладал скромными.
— Маловато будет, — в третий раз пересчитав жалкие сорок оренов, мэтр Любциг оскалился. — Боюсь, не сходимся мы с вами, милсдарь... взглядами.
— И этим, — добавил Регис, опуская на витрину нечто продолговатое, молочно-белое и очень, ну очень острое.
— Что это?
— А вы вглядитесь внимательнее.
— Dens caninus? — мэтр Любциг сощурился. — Какого-то животного?
— Гораздо лучше. Вампира.
— Неужели? — серые глаза вспыхнули. — Экиммы? Фледера?
— Прошу простить за каламбур, берите выше.
— Что? Уж не хотите ли вы сказать...
— Вот именно. Клык высшего вампира. Думаю, вещица довольно ценная.
— Подлинник?
— Обижаете!
Челюсть действительно побаливала.

— Розочка! Розочка! — надрывался мэтр Любциг, когда дверь за Регисом захлопнулось.
— Ась?
— Розочка, мэтр Терранова еще в городе?

В лагере Регис отсутствовал три дня. Погода по-прежнему стояла солнечная, начинало подмораживать.
— Летисия!
— Да, мэтр Регис?
— Пригласи госпожу Меригольд. Думаю, самое время распроститься с повязками.
О подарке он, разумеется, не сказал ничего, не был уверен — понравится ли.

— Воистину, — обернулся на голос чародейки Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, жестом предлагая занять стул рядом с его походным, так сказать, столиком. — Чудесный день и погода чудесная.
Никаких ухищрений с оптикой, никаких луп, никаких окуляров вампиру не требовалось. Вампирское зрение было безупречным. К сожалению, людская подозрительность была безупречна не менее. А потому окулярами Регис действительно пользовался.
Изредка. Маскировка, ничего более.
— Прошу прощения, не успел подготовиться, — снимая очки и откладывая в сторону, улыбнулся вампир.
На столе поблескивало... нечто. Нечто ромбовидное. Нечто, которое едва ли не звенело от сосредоточенной в нем магии. Амулет, артефакт, творение, бесспорно, даровитого, крайне талантливого, крайне профессионального мастера.
— Надеюсь, Летисия, предупредила? — как бы невзначай касаясь артефакта длинным ногтем правого указательного, выгнул седеющую бровь Эмиель Регис, философ, волонтер, вампир. — По моим прикидкам, щеголять повязками вам более нечего. Молодой организм, напомню, регенерирует быстро, раны затягиваются, шрамы... А шрамы... Вот, будьте любезны, обратите взгляд на это, моя дорогая Трисс. Ну же, смелее! По заверениям бывшего хозяина — пренеприятного типуса, однако, на мое счастье, достаточно меркантильного, чтобы не обкрадывать многообещающего покупателя — работа самого мэтра Браатенса, — тоном пророка пояснил Эмиель Регис, разумеется, спец во всем и, вне всякого сомнения, безграничный эрудит. — Знаменитый нильфгаардский магик. Широкую славу, насколько мне известно, получил как мастер насылания dégradation*, и все же... зачастую разрушение и созидание — две стороны одной медали. Да что это я! Возьмите, Трисс, пожалуйста, возьмите! Мой вам подарок. От всей души.

Портал был каким-то плоским, розовато-сиреневым. Зато мэтр Артауд Терранова на отсутствие объемов не жаловался —  напряженный, одутловатый, будто бы пил, не просыхая, дня три.
— Где она! — схватил за руку Летисию мэтр Артауд Терранова, с недавних пор герой Севера, известный на весь мир.
— Кто? — округлила светлые, ничего не понимающие глаза Летисия.
— Чародей! — рыкнул Терранова, впрочем, на миг задумался. — Или чародейка. И не ври, слышишь?! Никогда мне не ври! Я знаю, знаю! Знаю! Спрятали ведь, да? Спрятали! Конечно, спрятали! Вы ведь, медики, твари сердобольные, слабохарактерные... Пожалели? Ну естественно! А кого пожалели? Предателя с Севера или...

Яссек вздрогнул. Наблюдая с почтенного расстояния за мэтром Терранова и Летисией, уронил кувшин. Дешевая брага на клюкве вмиг заделала новенькие сапоги кляксами липких, вонючих, красно-фиолетовых брызг.

— Мэтр Регис! Мэтр Регис! — путаясь в ногах и мыслях, ворвался в шатер вампира Яссек и замер, потому как увидал плод далеких от романтичности фантазий всего тутошнего населения, а именно — Трисс.
— Там это... пришли.
— Экая невидаль!
— Э... легата-делегата, помните? Ну и... дык..
Регис не ответил. Регис обернулся к чародейке, а в глазах застыло одно-единственное слово «беги!».
_____________________
* — порча (фр.)