— Милосердие, Детлафф? Стайный инстинкт? Или, в общем-то, легко объяснимое нежелание делиться с другим тем, чего сам был когда-то лишен? Шанса на достойное избавление от мук? А ведь он — не ты, Детлафф. Взгляни на него. Бедолага уже сам не помнит, что он такое.
Катакан был стар, стар чрезвычайно, однако не уникален. На своем веку Регис встречал таких вот жалких, пугливых, не вызывающих ничего, кроме отвращения, обезображенных самим временем...  Продолжать было страшно. Даже мысленно. Потому что любого из них, каждого, пережившего свой век монструма, — от Региса до древнего катакана, этого безропотного, насквозь пропахшего ядовитой мочой чудовища, — следовало называть прямо, без прикрас — осколок прошлого.
Осколок прошлого. Всего-навсего осколок прошлого. А для молодых сородичей — еще и кривое зеркало.
Регис зажмурился. Пора признать. Самое время перестать обманывать и перестать обманываться. В стремлении избавить от мук это зловонное, безропотное чудовище им самим двигало отнюдь не милосердие. Какое там... В этом зловонном, безропотном чудовище он сам, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, видел то, что, казалось бы, видеть не мог; то, что видеть не хотел, и что видеть, пожалуй, не стоило — собственное будущее, его, будущего, гротескное и в то же время вполне правдоподобное отражение.
Старость. Бессилие. Одиночество. И охотники. Охотники, которые, впрочем, — что тоже не вызывало сомнения — вряд ли сочтут достойным трофеем безобразную голову престарелого, выжившего из ума чудовища. Но охотиться не прекратят. Молодой организм ненасытен. Помимо хлеба, молодому организму потребно оно — презабавное, развеселое зрелище.
В какой-то миг Регис подумал, что неплохо было бы разозлиться. Вот только злости... злости, как всегда, не было.
— Как пожелаешь, Детлафф, пусть гниет. Пусть гниет заживо. А мы, так и быть, поступим по-твоему. Хочешь охотиться? Прекрасно! Великолепно! Замечательно! Пойдем охотиться. За честь стаи! Нет, не так. За честь рода! Вида! Всего семейства кровососущей нечисти!
Ухо катакана дергалось.
Шароебина мэтра Буаве-де-Штек вибрировала. Вибрировала сама клетка.
Это была реакция. Цепная реакция.
Медленно-медленно поднимаясь над полом, сумка зависла в воздухе.
И разродилась чем-то, похожим на пятно жидкого, белого пламени. Пятно росло, ширилось, обретало форму неправильного прямоугольника... А в прямоугольнике что-то посверкивало. Что-то, похожее на небо. Густо-фиолетовое небо, сплошь прошитое юркими, серебристыми молниями.
Регис не знал, не мог даже догадываться, но... Но. Должно быть, именно так выглядело небо их мира. Родного мира. Мира далекого, мира непреступного, навсегда запечатанного Конъюнкцией мира, в котором чудовище наконец-то переставало быть чудовищем.
И охотников, надо думать, охотников там тоже не было.

Если Регис и собирался добавить что-то о милосердии, подтвердить или опровергнуть слова Детлаффа... забыл напрочь.
И ладонь, опущенную на затылок — собственную ладонь на собственном затылке — не замечал тоже.
Картина завораживала. Завораживал пейзаж, одновременно простой, по сути самый обыкновенный, обыденный, завораживало мертвое тело катакана — нет ведь, черт возьми, ничего обыденнее трупа! — завораживал сам зал, чересчур огромный для одной-единственной клетки безумного упыря Хагмара, завораживали похожие то ли на морских змей, то ли на вертких серебристых рыбешек молнии. Что здесь произошло, вернее, что здесь происходило, Регис не понимал.
Не хватало фантазии.
Опыта.
И, безусловно, желания.
Впрочем, катакану свезло — он принял легкую смерть. В каком-то извращенном смысле даже достойную. Куда достойнее смертей тех, кто погибал здесь, в этом самом зале — а когда-то клеток, несомненно, было больше, гораздо больше — десятками, может быть, сотнями. Люди: мужчины, женщины; и нелюди. Одной смертью больше, одной смертью меньше — какая в сущности разница?
Никакой, понимал Регис, никакой разницы не было. И он ничего не чувствует. Ни удивления, ни изумления, ни жалости. Разве что страх. Самый обыкновенный страх. Перед слишком внезапной, слишком неуместной сейчас Неизбежностью. Он не хотел умирать. Не хотел умирать легкой смертью глупого, престарелого чудовища. Как не хотел умирать любым другим способом. И знай он заранее историю Детлаффа, — мало, ох, и мало приятную — ничего бы не изменилось. Потому что он, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, был трусом. Всегда был трусом.
И трусом, похоже, навсегда останется.
Грохотал гром, похожие то ли на змей, то ли на рыб молнии раздирали небо — чужое небо, густо-фиолетовое.
— Никакого милосердия, Детлафф, никакого милосердия, — тихо проговорил вампир, не замечая, как пятится. — Я, знаешь, жить хочу... Чертовски хочу жить. И жить долго. Пора убираться отсюда. Плевать на наше культурно-историческое наследие. Плевать на Туссент. Плевать на все. Даже, Детлафф, на кучера. Я просто хочу отсюда убраться. Потому что я боюсь.
Небо светлело. То ли портал терял стабильность, то ли иллюзия рассеивалась.
— Да, Детлафф, боюсь. И мне не стыдно.
Потому что страх, черт возьми, это тоже чертовски обыденно.

Потолок рушился. Зал рушился. Мир рушился.
Вновь.

Аха-ха!
Аха-ха-ха!
— Осторожнее! Берегись, Регис!
— Беречься? Мне? Не для того я сюда прибыл!
«И не для того, Геральт, за тобой шел». А, впрочем… Все равно! Все равно! Битва-то выходила славная! И легкость в голове необычайная. Сегодня он мог все. Осушить море? — легко! Свернуть горы? — легко! Спасти зеленоглазую Ласточку? — ах! ну дело же совершенно плевое!
Ошибся. Просчитался. Не повезло. Не срослось.
Раскаленные пальцы чародея. Собственный крик. Звон стекла. Огонь. Вопль.
Нет, самый настоящий, самый натуральный вой.
«Я готов был умереть. Казалось, я готов был умереть. О, как я жаждал очиститься! Как я жаждал искупления… Ошибся. Просчитался. Не повезло. Не срослось».
Смерть пугала. Умирать было страшно. Наверное, это их, высших вампиров, видовая особенность — вне зависимости от его паскудности никогда, ни при каких обстоятельствах не отрекаться от прошлого — мерзкое? черт с ним! отвратительное? черт с ним! зато твое, собственное, родное — а своих не бросают. Своих вытаскивают. Любой ценой.
Он выжил. Разумеется, выжил.
Пусть и задолго до Стигга был совершенно, окончательно мертв.

Потолок рушился. Зал рушился. Мир рушился.
«Детлафф! — думал крикнуть Регис. — Постой!».
Не крикнул. Не смог. И так слишком много, чересчур много, необратимо много абсолютно неоплатных долгов.

На улице шел дождь. Холодный, липкий, колючий, но, в отличие от того, бьющего из портала, какой-то невозможно живой.
Саднило ушибленное колено, саднила рассеченная до кости ладонь — по дороге сюда, под дождь, он падал — раз, два, три… много. Пожалуй, даже очень.
— Тихо, тихо, тихо… Все замечательно... Все замечательно, мой милый дружок, — улыбался Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, поглаживая кончиком острого ногтя то, ради чего стремился вырваться… да хотя бы просто сюда, на улицу, под дождь.
Маленькая, жаждущая спасения душа. Случайно, конечно, оброненный Детлаффом мышонок.
Всего лишь мышонок, не спасти которого Регис, безусловно, не мог.
Потому что каким бы паскудным ни было прошлое, всегда есть настоящее — а его ничто, категорически ничто не мешает сделать банально, обыкновенно «хорошим».
Было бы ради кого.
— Забирай своего товарища, — улыбнулся миру, дождю, прошлому, настоящему, будущему, протягивая Детлаффу мышонка, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. — И пойдем уже в город.

Мир рушился. Всегда рушился. Ну и что ж?