— Особенное? Ну как тебе сказать.
Лошадь оцепенела, замерла, как вкопанная. Регис понял: подгонять кобылу бессмысленно — сколько не мучайся, не пойдет. К вечеру погода начала портиться, накрапывал мелкий снег вперемешку с дождем. Кучер сидел без движения и выглядел точь-в-точь так, как если бы планировал в самое ближайшее время избавиться от последствий многодневного запора. Возможно, это была правда.
Наравне с погодой портился и настрой.
У Региса никогда не было стаи. Никогда не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало семью. Сколько себя помнил, он всегда был одиночкой, даже в развеселых компаниях всегда чувствовал себя чужаком в стране чужой. Но у других-то они были. И семьи, и стаи. А потому невозможно непостижимой оставалась загадка — как так вышло, что от Конъюнкции и по сей день высшие вампиры, существа невероятно разумные, по-прежнему оставались единственным видом из всех, абсолютно равнодушным к творчеству. Видом, который не создал ровным ничего, чем следовало бы гордиться, что вызывало бы радость, печаль, горечь, восторженность, на худой конец, смех. Абсолютно ничего, чья красота или чье звучание заставляло бы сердце, поэтически выражаясь, трепетать мучительно и сладостно, понимая, говоря себе — видите? это создали мне подобные! завидуйте! я — один из них. Ни поэзия, ни живопись, ни скульптура, ни архитектура, ни — дьявол подери! — народное творчество, ничто из этого вампиров не прельщало, не завораживало, не трогало. Ни поэмы, ни симфонии, ни даже карикатуры или идиотского памфлетика не создал ни один из них. К ужасающей скорби, к прискорбному ужасу, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой вынужден был признать: его культура есть культура то ли изначально мертворожденная, то ли мертвая в силу возраста, и — что ужасало особенно — без сомнения наиболее бесплодная из всех.
— Это тюрьма, Детлафф, — спрыгивая на землю, холодно сообщил Эмиель Регис. — Если быть точным, пыточная. Весьма странно, что ты не слышал о Тесхам Мутна.
Впрочем, никакой странности. О собственном прошлом Детлафф не рассказывал. Регис не спрашивал. Будет нужно — поведает сам.
— Давным-давно, — гладя теплую шею кобылы, повествовал Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Гофдрой. — В здешних краях обитал прелюбопытнейший типус по имени Хагмар, наш с тобой, Детлафф, собрат. Интригующий зачин, верно? Ну-с, не буду утомлять подробностями. Перейду к наиболее пикантному: как это иногда приключается с лучшими из нас, Хагмару до того полюбилась людская кровушка, что в один не слишком прекрасный момент кровоголизм Хагмара воистину обрел масштабы стихийного бедствия. Жажда крови оказалась до того сильна, что за ночь он мог осушить целую деревню. И, следует отметить, осушал. А это в свой черед премного нервировало окрестное население, которое — не будь дурак — весьма споро консолидировалось, вооружилось вилами, разожглось факелами и в едином порыве пошло бить муль, альп, брукс, катаканов и, если верить легендам, на пару веков упокоило тройку-другую подобных нам. Иными словами, беспрецедентное святое шествие. Причем весьма продуктивное. Факт, который от высших вампиров укрыться не мог и не укрылся. Так или иначе, наши собратья Хагмара выловили, однако, не решаясь взять на себя тяжкую вину убийства сородича, маргинальный элемент изолировали, заточив прямо здесь, в подземельях Тесхам Мутна, где Хагмар провел, по разным сведениям, от двухсот до двухсот пятидесяти лет. В клетке. Лишенный шанса на побег, каждый день мучимый жаждой крови; крови, которую видел, которую чувствовал и которую, разумеется, не мог испить... Красивая легенда, не так ли? Истина куда скромнее. Бытует непопулярное мнение, Хагмара заточили не только в целях торжества правосудия... Бытует мнение, наши с тобой сородичи заточили Хагмара для того, чтобы... самим от него пить... Такова краткая история Тесхам Мутна. К слову говоря, подземелья крепости до сих пор кишмя кишат трупоедами, а иногда и низшими. Их все еще манит запах. Боюсь представить, кровь скольких десятков и сотен человек впитал в себя такой обыкновенный, неприглядный, казалось бы, камень этих скучных, невыразительных стен.
Кобыла фыркала, воронье каркало.
— Хотя, будем рационалистами. Тут есть крыша, а значит, место не совсем скверное и вполне годится на ночлег.